нымъ воителямъ и искусить ихъ къ совращенію съ пути повиновенія и благочестія. Но сія попытка, не смотря на то, что, усердствуя ко благу нашему общему, не щадили мы ни плечъ своихъ, ни шкуры, обошлась намъ весьма не сходно, и понесли мы отъ нее накладу болѣе, чѣмъ барышей. Есть у нихъ, напримѣръ, обычай военный, что не спрашивается: отколѣ взять, а говорится только: чтобъ было; глядишь, — и есть; а чуть прогуляешь, проглядишь, такъ тотчасъ за расправу, а это вовсе не по насъ! И пуще всего невзлюбили мы у нихъ той музыки, что стучатъ въ глухіе бубны, безъ бубенчиковъ, да подъигриваютъ въ два смычка безъ канифоли, на кожаной скрыпкѣ; — испытали мы притомъ жизнь холодную и голодную, такъ, что часомъ и уведешь гдѣ нибудь быка, да негдѣ изжарить, некогда съѣсть; а по всему этому и разсудили мы наконецъ предоставить ихъ участи своей, покинуть, и
ным воителям и искусить их к совращению с пути повиновения и благочестия. Но сия попытка, не смотря на то, что, усердствуя ко благу нашему общему, не щадили мы ни плеч своих, ни шкуры, обошлась нам весьма не сходно, и понесли мы от нее накладу более, чем барышей. Есть у них, например, обычай военный, что не спрашивается: отколе взять, а говорится только: чтоб было; глядишь, — и есть; а чуть прогуляешь, проглядишь, так тотчас за расправу, а это вовсе не по нас! И пуще всего невзлюбили мы у них той музыки, что стучат в глухие бубны, без бубенчиков, да подыгрывают в два смычка без канифоли, на кожаной скрипке; — испытали мы притом жизнь холодную и голодную, так, что часом и уведешь где-нибудь быка, да негде изжарить, некогда съесть; а по всему этому и рассудили мы, наконец, предоставить их участи своей, покинуть, и
