— Ничего худого не случилось,
Овцы не наѣлись молочая,
Дождь огня священнаго не залилъ,
Ни косматый левъ, ни зендъ жестокій
Къ нашему шатру не подходили. —
Черная предъ нимъ чернѣла круча,
Старый кручи въ темнотѣ не видѣлъ,
Рухнулъ такъ, что затрещали кости,
Такъ, что чуть души себѣ не вышибъ.
И тогда еще ползти пытался,
Но его уже схватили дѣти,
За полы придерживали внуки,
И такое онъ имъ молвилъ слово:
— Горе! Горе! Страхъ, петля и яма
Для того, кто на землѣ родился,
Потому что столькими очами
На него взираетъ съ неба черный,
И его высматриваетъ тайны.
Этой ночью я заснулъ, какъ должно,
Обвернувшись шкурой, носомъ въ землю,
Снилась мнѣ хорошая корова
Съ выменемъ отвислымъ и раздутымъ,
— Ничего худого не случилось,
Овцы не наелись молочая,
Дождь огня священного не залил,
Ни косматый лев, ни зенд жестокий
К нашему шатру не подходили. —
Черная пред ним чернела круча,
Старый кручи в темноте не видел,
Рухнул так, что затрещали кости,
Так, что чуть души себе не вышиб.
И тогда еще ползти пытался,
Но его уже схватили дети,
За полы придерживали внуки,
И такое он им молвил слово:
— Горе! Горе! Страх, петля и яма
Для того, кто на земле родился,
Потому что столькими очами
На него взирает с неба черный,
И его высматривает тайны.
Этой ночью я заснул, как должно,
Обвернувшись шкурой, носом в землю,
Снилась мне хорошая корова
С выменем отвислым и раздутым,
