И водопадъ бѣлѣлъ во мракѣ, точно
Встающій на дыбы единорогъ;
Ночныя бабочки перелетали
Среди цвѣтовъ, поднявшихся высоко,
Иль между звѣздъ,—такъ низко были звѣзды,
Похожія на спѣлый барбарисъ.
И, помню, я воскликнулъ: «Выше горя
И глубже смерти—жизнь! Прими, Господь,
Обѣтъ мой вольный: что бы ни случилось,
Какія бы печали, униженья
Ни выпали на долю мнѣ, не раньше
Задумаюсь о легкой смерти я,
Чѣмъ вновь войду такой же лунной ночью
Подъ пальмы и платаны Эзбекіе».
Какъ странно—ровно десять лѣтъ прошло,
И не могу не думать я о пальмахъ,
И о платанахъ, и о водопадѣ,
Во мглѣ бѣлѣвшемъ, какъ единорогъ.
И вдругъ оглядываюсь я, заслыша
Въ гудѣньи вѣтра, въ шумѣ дальней рѣчи
И въ ужасающемъ молчаньи ночи
Таинственное слово—Эзбекіе.
И водопад белел во мраке, точно
Встающий на дыбы единорог;
Ночные бабочки перелетали
Среди цветов, поднявшихся высоко,
Иль между звезд, — так низко были звезды,
Похожие на спелый барбарис.
И, помню, я воскликнул: «Выше горя
И глубже смерти — жизнь! Прими, Господь,
Обет мой вольный: что бы ни случилось,
Какие бы печали, униженья
Ни выпали на долю мне, не раньше
Задумаюсь о легкой смерти я,
Чем вновь войду такой же лунной ночью
Под пальмы и платаны Эзбекие».
Как странно — ровно десять лет прошло,
И не могу не думать я о пальмах,
И о платанах, и о водопаде,
Во мгле белевшем, как единорог.
И вдруг оглядываюсь я, заслыша
В гуденьи ветра, в шуме дальней речи
И в ужасающем молчаньи ночи
Таинственное слово — Эзбекие.
