свое нескончаемое: „оэ, хопъ“, подъ звуки котораго всѣ принимались толкать лодку.
Когда лодка добралась до склона берега, она вдругъ пошла, чертя дномъ по круглымъ камешкамъ, съ такимъ же шумомъ, какой бываетъ когда рвутъ полотно. Она остановилась какъ разъ у пѣны мелкихъ волнъ, и всѣ размѣстились на лавкахъ; затѣмъ два матроса спустили ее на воду.
Легкій, не перестающій вѣтерокъ скользилъ по поверхности воды и бороздилъ ее. Подняли парусъ, онъ слегка надулся и лодка мирно поплыла, едва качаемая моремъ.
Они начали удаляться. У горизонта небо сливалось съ моремъ. Высокій утесъ справа бросалъ большую тѣнь у своего подножья на склоны, покрытые травой и ярко освѣщенные солнцемъ.
Тамъ, сзади, темные паруса выплывали изъ бѣлой насыпи Фекана, а тамъ, спереди, скала странной формы, закругленная и пробитая насквозь, напоминала своею фигурой громаднаго слона, погружающаго свой хоботъ въ волны. Это—Этрета.
Жанна держалась одною рукой за край лодки; голова ея слегка кружилась отъ качки волнъ, и она глядѣла въ даль; ей казалось, что во всемъ мірѣ только три вещи дѣйствительно прекрасны: свѣтъ, даль и вода.
Всѣ молчали. Дядя Ластикъ, державшій румпель и шкотъ, по временамъ дѣлалъ глотокъ изъ бутылки, которую хранилъ подъ лавкой и не переставая тянулъ свою крохотную трубочку, казавшуюся неистощимой. Изъ нея вѣчно выходила тонкая струя голубоватаго дыма, тогда какъ другая такая же струйка вылетала изъ края его губъ. Никогда не видно было, чтобъ этотъ матросъ зажигалъ свою глиняную трубочку, чернѣе чернаго дерева, или наполнялъ бы ее табакомъ.
