ство, уничтоженіе котораго не имѣло бы для меня никакого интереса?
15 августа. О, искушеніе! Искушеніе проникло въ меня, какъ ползучій червь. Оно ползетъ, бродитъ, растетъ во всемъ моемъ организмѣ: въ мозгу, только и думающемъ о томъ, чтобъ убить; въ глазахъ, которымъ необходимо видѣть трупъ, видѣть смерть; въ ушахъ, гдѣ безпрестанно звучатъ какіе-то странные, ужасные, раздирающіе, безумные звуки, какъ бы послѣдній крикъ умирающаго существа; въ ногахъ, трепещущихъ отъ желанія идти,—идти туда, гдѣ это произойдетъ; и въ моихъ рукахъ, содрагающихся отъ желанія совершить убійство. Какъ это должно быть хорошо, необыкновенно хорошо, достойно свободнаго человѣка, парящаго выше толпы, умѣющаго управлять своими чувсвами и предаваться изысканнымъ наслажденіямъ.
22 августа. Я не въ силахъ былъ дольше устоять: для начала, для опыта я убилъ маленькое животное.
У Ивана, моего лакея, на окнѣ прихожей, висѣлъ въ клѣткѣ щегленокъ. Я отослалъ лакея, а маленькую птичку взялъ въ руку и чувствовалъ, какъ въ моей рукѣ билось ея сердце. Ей было жарко. Я поднялся въ свою комнату. Время отъ времени я давилъ ее и сердце ея билось сильнѣе; это гадко, а вмѣстѣ съ тѣмъ восхитительно. Я едва не задушилъ ее, но тогда я не увидѣлъ бы крови.
Я взялъ короткія, ногтевыя ножницы и потихоньку, въ три удара, перерѣзалъ ей горло. Она раскрывала клювъ, старалась вырваться, но я держалъ ее, о, да! я держалъ ее такъ крѣпко, что, кажется, не выпустилъ бы и бѣшеной собаки; и я видѣлъ, какъ потекла кровь. Какъ она красива, красна, блестяща, прозрачна, эта кровь! Мнѣ хотѣлось пить ее! Я лизнулъ кончикомъ языка. Хорошо! Но у нея, у этой бѣдной птички, было такъ мало крови. Мнѣ
