Пьяница, теряя равновѣсіе, покачнулся на стулъ, чувствуя, что онъ падаетъ и находится, во власти священника, онъ со взглядомъ убійцы протянулъ руку къ ножамъ, которые валялись на стрлѣ. Аббатъ Вильбуа замѣтилъ его движеніе и толкнулъ столъ съ такою силой, что сынъ его полетѣлъ кубаремъ и растянулся на полу. Лампа скатилась и погасла.
Въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ въ темнотѣ слышалось легкое позвякиванье падающихъ стакановъ, затѣмъ ударъ мягкаго тѣла объ полъ и наконецъ все смолкло.
Съ паденіемъ лампы ихъ внезапно охватила тьма, — до такой степени неожиданная и глубокая, что они оба остолбенѣли, какъ будто съ ними случилось нѣчто ужасное. Пьяница, прижатый къ стѣнѣ, не шевелился, а священникъ оставался на стулѣ, погруженный въ темноту, поглощавшую его гнѣвъ. Это темное покрывало, накинутое на нихъ, удержало его отъ порыва злобы, смирило жестокость его души и въ немъ поднялись другія мысли — грустныя и мрачныя, какъ этотъ мракъ.
Наступило молчаніе, глубокое молчаніе закрытой могилы, безъ признаковъ жизни и дыханія. Извнѣ не долетало ни звука: не слышно было ни стука колесъ, ни лая собаки, ни легкаго дуновенія вѣтра.
Это продолжалось долго, очень долго, можетъ-быть съ часъ. Потомъ вдругъ раздался звукъ гонга. Онъ прозвучалъ отъ жесткаго, сильнаго удара, за которымъ послѣдовалъ странный шумъ опрокинутаго стула.
Маргарита, бывшая насторожѣ, прибѣжала, но отворивъ дверь, попятилась назадъ, устрашенная непроницаемою тьмой.
Дрожащая, съ бьющимся сердцемъ, глухимъ и тихимъ голосомъ она окликнула:
— Г-нъ кюре, г-нъ кюре!