которомъ она уже нѣсколько мѣсяцевъ не думала. Ослѣпшій, парализованный, достигшій крайняго предѣла собачьей жизни, онъ влачилъ еще свое существованіе на соломенной подстилкѣ, благодаря не забывавшей о немъ Людовинѣ. Она взяла его на руки, поцѣловала и унесла въ домъ. Толстый какъ бочка, онъ ходилъ раскарячившись, не сгибая ногъ, и лаялъ какъ игрушечныя деревянныя собаки.
Наконецъ насталъ послѣдній день. Жанна ночевала въ прежнемъ кабинетѣ Жюльена, такъ какъ въ ея комнатѣ уже не было мебели.
Она встала съ постели уставшая и изнуренная, какъ послѣ долгой ходьбы. На дворѣ уже стоялъ возъ, нагруженный пожитками и остальною мебелью, а за нимъ двухколесная телѣжка, запряженная для барыни и служанки.
Дядя Симонъ и Людовина оставались одни до прибытія новаго владѣльца, а потомъ собирались жить у родственниковъ, на небольшую пенсію, назначенную имъ Жанной, и на свои сбереженія. Теперь они были слишкомъ старые слуги, безполезные и болтливые. Маріусъ женился и давно уже оставилъ замокъ.
Къ восьми часамъ пошелъ дождь, мелкій и холодный, наносимый небольшимъ вѣтеркомъ съ моря. Надо было накрыть телѣжку. Листья съ деревьевъ уже спадали.
На кухонномъ столѣ дымился кофе съ молокомъ. Жанна, усѣвшись передъ своею чашкой, отпивала изъ нея маленькими глотками, наконецъ встала и сказала:
— Ѣдемъ.
Она надѣла шляпу, шаль, и въ то время, какъ Розалія надѣвала ей калоши, проговорила съ подступавшими къ горлу рыданіями:
