Такъ раной рѣжущей и ядовитой
И жуткой памятью онъ боленъ вновь.
Но съ зеркалами отзвенитъ любовь,
И будутъ губы жгучія забыты,
И вновь заплещетъ смѣхъ и разговоръ
Двѣнадцати заботливыхъ сестеръ.
— Ты видишь, мать, онъ снова бодръ и счастливъ.
Мнѣ обо всемъ сказали зеркала.
А дни мои, какъ сѣрая зола.
Еще пылая угли не погасли,
Но все труднѣе съ каждымъ новымъ вздохомъ
Мечтать о немъ, невѣрномъ и далекомъ.
О какъ онъ могъ въ холодные туманы,
Какъ въ бездну безнадежную, упасть,
И въ насъ двоихъ затепленную страсть
Какъ уронилъ въ измѣны и обманы?
О мать моя! теперь свой ядъ готовь.
Пусть онъ отравитъ медленную кровь!
Ея глаза — какъ темное мечтанье
О томъ, кто измѣнилъ и не придетъ,
Кто высосалъ изъ тѣла нѣжный медъ,
Впиталъ благоуханное дыханье,
Отвѣдалъ крови красной и завѣтной
И все, что принялъ, — расточилъ по вѣтру.
Так раной режущей и ядовитой
И жуткой памятью он болен вновь.
Но с зеркалами отзвенит любовь,
И будут губы жгучие забыты,
И вновь заплещет смех и разговор
Двенадцати заботливых сестер.
— Ты видишь, мать, он снова бодр и счастлив.
Мне обо всем сказали зеркала.
А дни мои, как серая зола.
Еще пылая угли не погасли,
Но все труднее с каждым новым вздохом
Мечтать о нём, неверном и далеком.
О как он мог в холодные туманы,
Как в бездну безнадежную, упасть,
И в нас двоих затепленную страсть
Как уронил в измены и обманы?
О мать моя! теперь свой яд готовь.
Пусть он отравит медленную кровь!
Её глаза — как темное мечтанье
О том, кто изменил и не придет,
Кто высосал из тела нежный мед,
Впитал благоуханное дыханье,
Отведал крови красной и заветной
И все, что принял, — расточил по ветру.
