въ своихъ одахъ мысль патріотизма и національной свободы, то этимъ значеніе его въ глазахъ соотечественниковъ становится еще понятнѣе. Уже съ самой ранней молодости любовь въ отечеству преобладала во всѣхъ его стремленіяхъ, такъ-что первоначально, какъ упомянуто выше, онъ даже содержаніе своей эпической поэмы хотѣлъ заимствовать изъ нѣмецкой жизни. Къ несчастью, результатъ его благородныхъ усилій подвинуть впередъ нѣмецкій патріотизмъ остался безъ большихъ послѣдствій при его жизни, вслѣдствіе несчастнаго политическаго состоянія, въ которомъ тогда была Германія. Фридрихъ Великій былъ единственнымъ изъ нѣмецкихъ государей, на кого патріоты могли смотрѣть съ надеждой, но съ нимъ Клопштокъ не могъ сойтись изъ-за деспотическихъ наклонностей этого государя, а главное потому, что Фридрихъ не любилъ и не цѣнилъ нѣмецкой литературы. Всѣмъ извѣстны его слова, что онъ готовъ отдать всю «Мессіаду» за одинъ стихъ «Генріады» Вольтера. Видя это печальное современное положеніе Германіи, Клопштокъ думалъ пробудить ея патріотическія стремленія воспоминаніемъ о славномъ прошломъ. Германъ, побѣдитель римлянъ, былъ одно время героемъ его мыслей, но историческія о нёмъ свѣдѣнія были до того скудны, что построить на нихъ какое-либо ощутительно-сильное поэтическое произведеніе было невозможно. Потому понятно, что его патріотическія произведенія, не имѣли для себя реальной почвы, по необходимости расплывались въ громкія похвальныя оды, хотя и цѣнившіяся современниками, но не обѣщавшія долговѣчной жизни. Болѣе пользы въ этомъ отношеніи принёсъ отрицательный пріёмъ, съ которымъ онъ горячо напалъ на подражательность французамъ. Оды, посвященныя этому предмету, обличаютъ дѣйствительно замѣчательную силу и энергію.
Независимо отъ любви къ отечеству. Клопштокъ никогда не забывалъ общихъ гуманныхъ идей и въ этомъ отношеніи произведенія его стоятъ выше всякой критики. Такъ никакія усилія не заставили его сдѣлаться придворнымъ поэтомъ и льстить властямъ. Война за американскую независимость и французская революція нашли въ нёмъ самаго яраго поклонника. Церковныя произведенія и переложеніе псалмовъ обличаютъ въ нёмъ тоже поэта, достойнаго высокой задачи; но здѣсь слѣдуетъ замѣтить, что горячій темпераментъ и лирическій паѳосъ всей его поэзіи вообще заставляли автора иногда переходить за границы той простоты, которая, какъ извѣстно, составляетъ главную прелесть библейскихъ легендъ.
Переходя къ разбору значительнѣйшаго по объему и наиболѣе извѣстнаго изъ сочиненій Клопштока — къ «Мессіадѣ», слѣдуетъ сказать, что здѣсь онъ представляетъ обратное явленіе сравнительно съ большинствомъ другихъ писателей. Если наиболѣе извѣстныя и написанныя въ періодъ зрѣлаго развитія таланта произведенія писателей принадлежатъ обыкновенно къ лучшимъ, то Клопштокова «Мессіада», не смотря на ея большую извѣстность, наоборотъ далеко не представляетъ тѣхъ достоинствъ, которыми изобилуютъ его прочія сочиненія. Уже самая идея произведенія заключаетъ въ себѣ ошибку, которую едва ли бы могъ вознаградить поэтъ, обладающій даже болѣе геніальнымъ талантомъ, чѣмъ Клопштокъ. Задумать эпопею, героемъ которой долженъ явиться Іисусъ Христосъ, значило хотѣть совмѣстить двѣ діаметрально противоположныя по характеру вещи: древній эпосъ и «Евангеліе». Если съ идеей перваго мы привыкли соединять понятія о яркихъ образахъ и сильныхъ страстяхъ, то «Евангеліе» наоборотъ проповѣдуетъ идею простоты и самоотреченія. Поэтому спрашивается: могла ли удаться попытка соединить въ одномъ произведеніи эти противоположности, не нанеся одной ущерба на счётъ другой? Пріёмъ, сдѣланный «Мессіадѣ» современниками Клопштока, обличаетъ, что даже они, не смотря на готовность увлекаться любимымъ поэтомъ, поняли эту ошибку и были далеки отъ увлеченія его колоссальнымъ но объему трудомъ. Если первыя три пѣсни «Мессіады» и были приняты съ замѣтнымъ увлеченіемъ; если въ ней привѣтствовали новый нѣмецкій эпосъ, благодаря которому нѣмецкая литература повидимому становилась въ рядъ съ великими литературами древнихъ, то восторгъ публики сталъ быстро охладѣвать по мѣрѣ выхода продолженія поэмы, такъ-что послѣднія пѣсни были спасены отъ совершенно равнодушнаго пріёма единственно благодаря имени автора, да развѣ ещё благозвучію и новизнѣ стиха, котораго гекзаметрическая форма была до того неизвѣстна.
Клопштокъ, задумавъ «Мессіаду», хотѣлъ первоначально ограничиться поэтическимъ изображеніемъ земной жизни Христа, его страданій и славы по воскресеніи, согласно повѣствованію Евангелистовъ; но, начавъ писать поэму съ этой точки зрѣнія, онъ скоро почув-
