нымъ положеніемъ Германіи. То было время слишкомъ печальное и мрачное для того, чтобы поэты могли найти въ нёмъ достойныя темы для своего творчества — и съ этой точки зрѣнія Гёте и Шиллеръ заслуживаютъ скорѣе похвалу, чѣмъ порицаніе зато, что они, въ ожиданіи лучшихъ дней, спрятали ввѣренный ихъ клейнодъ нѣмецкой поэзіи на чистыхъ, эѳірныхъ высотахъ Олимпа и отправились въ гости къ богамъ Греціи. Неоцѣненная заслуга нашихъ двухъ классическихъ поэтовъ заключается въ томъ обстоятельствѣ, что живя и дѣйствуя въ несвободную въ государственномъ отношеніи, вялую въ политическомъ и нездоровую въ общественномъ пору, они воспитывали въ публикѣ стремленіе къ внутренней свободѣ, проповѣдывали евангеліе красоты и показывали идеалъ гуманности поколѣнію, погрязшему въ апатическомъ равнодушіи ко всему, приготовляли почву, на которой могло и должно было воздвигнуться современенъ національное зданіе. Неблагопріятная же сторона этого рода дѣятельности состояла въ тонъ, что Гёте и Шиллеръ, взявъ себѣ въ образецъ греческое искусство, не остались впослѣдствіи, подобно ему, въ жизни своего времени и своего народа, но промѣняли грубую почву дѣйствительности на идеальный міръ, старались основать на нѣмецкой землѣ умственную Элладу и, вмѣстѣ съ формами греческой поэзіи, хотѣли навязать намъ существенные моменты того эллинскаго міровоззрѣнія, которое давно уже уступило мѣсто прогрессивнымъ идеямъ позднѣйшихъ столѣтій.»
Необходимою реакціею противъ этого увлеченія древнимъ міромъ, увлеченія, дошедшаго впослѣдствіи до крайности, была романтическая школа. Въ ея дѣ;ятельности надо различать двѣ стороны: переводную и самостоятельную. За первою нельзя не признать истинно-благотворнаго значенія. Благодаря ей, нѣмецкая читающая публика познакомилась съ итальянскими поэтами, начиная съ Данта, съ испанскими, между которыми главное мѣсто было отведено романтикамъ Сервантесу, Кальдерону и Лопе-де-Вега, наконецъ — съ Шекспиромъ, котораго эта школа сдѣлала своимъ патрономъ и который, благодаря превосходнымъ переводамъ его произведеній Шлегелемъ и Тикомъ, получилъ въ Германіи право гражданства раньше, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Къ этой же сторонѣ дѣятельности романтической школы надо причислить имѣвшія не менѣе важное образовательное вліяніе публичныя лекціи по древней и новой литературѣ, по исторіи драматической поэзіи, философіи исторіи, эстетики и т. п., которыми особенно усердно и успѣшно занимались братья Шлегели. Наконецъ, трудамъ этихъ же романтиковъ обязана своимъ оживленіемъ древне-нѣмецкая литература и нѣмецкая народная поэзія, относительно которой особенно много было сдѣлано Арнимомъ и Брентано, собравшими и передавшими въ художественной формѣ весьма значительное количество народныхъ пѣсенъ. Многое въ этомъ отношеніи было сдѣлано уже Гердеромъ; но истинную прочность и дѣйствительность этому стремленію придали именно романтики.
Чѣмъ несомнѣннѣе и благотворнѣе ихъ заслуги на этомъ полѣ дѣятельности, тѣмъ плачевнѣе и безплоднѣе, даже вреднѣе, представляется ихъ самостоятельное творчество. Выйдя изъ принципа, что «произволъ поэта не терпитъ надъ собою никакихъ законовъ», сдѣлавъ это правило основнымъ положеніемъ своего поэтическаго кодекса, романтики поставили поэзію выше природы, объявили ея полную независимость отъ дѣйствительности и дали полнѣйшій произволъ личной, необузданой фантазіи. «Основная задача всякой поэзіи», такъ поучалъ глава романтической школы Фридрихъ Шлегель, «заключается въ томъ, чтобы уничтожать ходъ и законы разумно мыслящаго разума и снова переселять насъ въ прекрасную неурядицу міра фантазіи, въ первобытный хаосъ человѣческой натуры, для котораго не существуетъ символа, прекраснѣе шумнаго сонма древнихъ боговъ.» «Всякое ограниченіе фантазіи дѣйствительностью», гласила романтическая доктрина, «есть ограниченіе и униженіе человѣческой натуры, утрата ею врождённой безпредѣльности ея.» Романтическимъ же въ собственномъ смыслѣ признавалось то, что «представляло сентиментальный сюжетъ въ фантастической, то-есть вполнѣ обусловливаемой фантазіею формѣ.» Послѣдствіемъ такихъ теорій была крайняя, доходившая до своего рода дикости, безпорядочность формы и безпредметная бѣдность содержанія. Смутные, туманные порывы, неопредѣлённыя чувства и ощущенья, грёзы, міръ духовъ и привидѣній и т. п. — вотъ что составляетъ сущность этой поэзіи, которую Гегель справедливо называлъ «чахоткою человѣческаго духа» и которая наложила свою печать какъ на лирику, такъ и на драму. Мало-по-малу, въ слѣдствіе взгляда романтиковъ на природу, она привела къ религіозному мистицизму, главнымъ представителенъ котораго
