бытія элементовъ, т.-е. безнравственное царство титановъ, побѣждены и удалены къ предѣламъ прояснившейся дѣйствительности, къ темнымъ границамъ находящагося въ духѣ и успокоеннаго міра. Эти древніе боги, на которые прежде всего въ борьбѣ съ мракомъ распалась свѣтлая сущность, т.-е. небо, земля, океанъ, солнце, слѣпой, стихійный огонь земли и т. д., замѣнены формами, носящими еще смутно припоминаемые облики титановъ. Они уже не природныя существа, но ясные нравственные духи самосознательныхъ народовъ.
Эта простая форма подавила въ себѣ безпокойство безконечнаго разъединенія и объединила все въ спокойную индивидуальность. Это разъединеніе слѣдуетъ но-нимать, съ одной стороны, какъ элементъ природы, необходимый лишь въ качествѣ всеобщей сущности и случайный въ своемъ наличномъ бытіи и движеніи, съ другой же стороны, какъ народъ, который, раздѣлившись на обособленныя по своей дѣятельности массы и на индивидуальныя точки самосознанія, обладаетъ наличнымъ бытіемъ многообразныхъ чувствъ и дѣлъ. Простой формѣ, слѣдовательно, противостоитъ моментъ безпокойства, ей, какъ сущности, противостоитъ самосознаніе, которое, какъ ея мѣсторожденіе, является для себя ничѣмъ инымъ, какъ чистой дѣятельностью. То, что принадлежитъ субстанціи, художникъ цѣликомъ отдалъ своему произведенію, себѣ же самому, какъ опредѣленной индивидуальности, въ своемъ произведеніи онъ не далъ никакой дѣйствительности. Онъ могъ дать ему полноту, лишь отрекшись отъ своей обособленности и возвысившись до абстракціи чистаго дѣланія. Въ этомъ первомъ непосредственномъ творчествѣ разъединеніе произведенія и его самосознательной дѣятельности еще не соединилось вновь; произведеніе поэтому для себя не дѣйствительно одухотворено, но оно составляетъ цѣлое только вмѣстѣ со своимъ становленіемъ. Общее въ произведеніи искусства, именно то, что оно порождено въ сознаніи и сдѣлано человѣческими руками, представляетъ собою моментъ понятія, существующаго, какъ понятіе, и противостоящаго произведенію. И если духъ какъ художникъ или наблюдатель, безкорыстно говоритъ о произведеніи, какъ объ абсолютно одухотворенномъ въ себѣ самомъ, и забываетъ себя, дѣлающаго или созерцающаго, то здѣсь, наоборотъ, должно быть сохранено понятіе духа, который не можетъ избѣгнуть того момента, когда онъ сознаетъ себя самого. Этотъ моментъ, однако, противостоитъ произведенію, потому что духъ въ этомъ своемъ первомъ раздвоеніи придаетъ обѣимъ сторонамъ, по отношенію другъ къ другу, отвлеченныя опредѣленія дѣланія и вещественности, а ихъ возвращеніе къ единству, изъ котораго они вышли, еще не осуществилось.
Художникъ, такимъ образомъ, узнаетъ на опытѣ, что онъ въ своемъ произведеніи сотворилъ сущность, не подобную себѣ. Его сознанію, правда, представляется, что удивленная толпа почитаетъ произведеніе, какъ духъ, который составляетъ ея сущность. Но это одухотвореніе, такъ какъ толпа отвѣчаетъ художнику на его самосознаніе только удивленіемъ, есть скорѣе признаніе неравенства художника самому себѣ, признаніе, перелагающее одухотвореніе на художника. Такъ какъ самосознаніе возвращается къ художнику, какъ радость, то онъ не находитъ въ произведеніи ни страданія творчества и рожденія, ни напряженія своей работы. Толпа можетъ обсуждать произведеніе, приносить ему жертвы, какого-бы то ни было рода, отдавать ему свое сознаніе, но, если она берется за обсужденіе, художникъ знаетъ,
бытия элементов, т. е. безнравственное царство титанов, побеждены и удалены к пределам прояснившейся действительности, к темным границам находящегося в духе и успокоенного мира. Эти древние боги, на которые прежде всего в борьбе с мраком распалась светлая сущность, т. е. небо, земля, океан, солнце, слепой, стихийный огонь земли и т. д., заменены формами, носящими еще смутно припоминаемые облики титанов. Они уже не природные существа, но ясные нравственные духи самосознательных народов.
Эта простая форма подавила в себе беспокойство бесконечного разъединения и объединила всё в спокойную индивидуальность. Это разъединение следует но-нимать, с одной стороны, как элемент природы, необходимый лишь в качестве всеобщей сущности и случайный в своем наличном бытии и движении, с другой же стороны, как народ, который, разделившись на обособленные по своей деятельности массы и на индивидуальные точки самосознания, обладает наличным бытием многообразных чувств и дел. Простой форме, следовательно, противостоит момент беспокойства, ей, как сущности, противостоит самосознание, которое, как её месторождение, является для себя ничем иным, как чистой деятельностью. То, что принадлежит субстанции, художник целиком отдал своему произведению, себе же самому, как определенной индивидуальности, в своем произведении он не дал никакой действительности. Он мог дать ему полноту, лишь отрекшись от своей обособленности и возвысившись до абстракции чистого делания. В этом первом непосредственном творчестве разъединение произведения и его самосознательной деятельности еще не соединилось вновь; произведение поэтому для себя не действительно одухотворено, но оно составляет целое только вместе со своим становлением. Общее в произведении искусства, именно то, что оно порождено в сознании и сделано человеческими руками, представляет собою момент понятия, существующего, как понятие, и противостоящего произведению. И если дух как художник или наблюдатель, бескорыстно говорит о произведении, как об абсолютно одухотворенном в себе самом, и забывает себя, делающего или созерцающего, то здесь, наоборот, должно быть сохранено понятие духа, который не может избегнуть того момента, когда он сознает себя самого. Этот момент, однако, противостоит произведению, потому что дух в этом своем первом раздвоении придает обеим сторонам, по отношению друг к другу, отвлеченные определения делания и вещественности, а их возвращение к единству, из которого они вышли, еще не осуществилось.
Художник, таким образом, узнает на опыте, что он в своем произведении сотворил сущность, не подобную себе. Его сознанию, правда, представляется, что удивленная толпа почитает произведение, как дух, который составляет её сущность. Но это одухотворение, так как толпа отвечает художнику на его самосознание только удивлением, есть скорее признание неравенства художника самому себе, признание, перелагающее одухотворение на художника. Так как самосознание возвращается к художнику, как радость, то он не находит в произведении ни страдания творчества и рождения, ни напряжения своей работы. Толпа может обсуждать произведение, приносить ему жертвы, какого бы то ни было рода, отдавать ему свое сознание, но, если она берется за обсуждение, художник знает,
