ступка состоитъ здѣсь не въ томъ, чтобы перенести его содержаніе изъ формы цѣли или бытія для себя въ форму абстрактной дѣйствительности. Оно заключается въ томъ, чтобы перенести содержаніе поступка изъ формы собственной непосредственной до-сговѣрности, знающей свое знаніе или бытіе для себя, какъ сущность, въ форму утвержденія, что сознаніе убѣждено въ долженствованіи и знаетъ долгъ, какъ совѣсть, изъ себя самого. Такимъ образомъ это утвержденіе удостовѣряетъ, что оно убѣждено въ своемъ убѣжденіи, какъ въ сущности.
Вопросы или сомнѣнія относительно истинности увѣренія, что поступающій руководился убѣжденіемъ въ долженствованіи, и относительно того, дѣйствительно ли совершонное является долгомъ, не имѣютъ никакого смысла для совѣсти. Вопросъ объ истинности увѣренія предполагалъ бы, что внутреннее намѣреніе отлично отъ выставляемаго въ качествѣ такового, т.-е. что хотѣніе единичной самости могло бы пе совпадать съ долгомъ, съ волей всеобщаго и чистаго сознанія; послѣдняя была бы только на словахъ, а первое и составляло бы истинную побудительную причину поступка. Однако, это различіе всеобщаго сознанія и единичной самости уже снято, и снятіе его есть совѣсть. Непосредственное знаніе достовѣрной въ себѣ самости есть законъ и долгъ; ея намѣреніе справедливо уже въ силу того, что оно есть ея намѣреніе; необходимо только, чтобы самость это знала и высказала это свое убѣжденіе о справедливости своего знанія и хотѣнія. Высказываніе этой увѣренности снимаетъ въ себѣ самомъ форму своей обособленности; этимъ оно признаетъ необходимую всеобщность самости; называя себя совѣстью, оно называетъ себя чистымъ знаніемъ самого себя и чистымъ абстрактнымъ хотѣніедіъ, т.-е. оно называетъ себя всеобщимъ знаніемъ и хотѣніемъ, которое признаетъ другія знанія и хотѣнія, является равнымъ имъ, и такъ какъ они также суть это чистое знаніе себя и хотѣніе, то поэтому и ими признается. Въ хотѣніи достовѣрной въ себѣ самости, въ этомъ знаніи, что самость есть сущность, заключается сущность справедливаго. Слѣдовательно, всякій, кто говоритъ, что онъ поступаетъ по совѣсти, говоритъ истину, такъ какъ его совѣсть есть знающая и хотящая самость. Но онъ долженъ по существу сказать это, потому что эта самость по необходимости въ то же время есть всеобщая самость. То, что самость есть всеобщая самость, не заключается въ содержаніи поступка, такъ какъ содержаніе, въ силу своей опредѣленности, въ себѣ безразлично; всеобщность заключается въ формѣ поступка; эта форма устанавливается въ качествѣ дѣйствительной; она есть самость, которая, какъ таковая, дѣйствительна въ языкѣ, высказывается какъ истинное, и въ силу этого признаетъ всѣ самости и признается ими.
[(у) Прекрасная душа]. Такимъ образомъ совѣсть, въ величіи своего превосходства надъ опредѣленнымъ закономъ и какимъ бы то ни было содержаніемъ долга, вкладываетъ любое содержаніе въ свое знаніе и хотѣніе. Она является моральной геніальностью, знающей внутренній голосъ своего непосредственнаго знанія, какъ божественный голосъ, и такъ какъ она въ этомъ знаніи непосредственно знаетъ наличное бытіе, она является божественной творческой сило, имЬюіцей жизненность въ своемъ понятіи. Въ себѣ самой она есть богослуженіе, потому что ся поведеніе есть созерцаніе этой ея собственной божественности.
Это уединенное богослуженіе въ то же время въ сущности является обще
ступка состоит здесь не в том, чтобы перенести его содержание из формы цели или бытия для себя в форму абстрактной действительности. Оно заключается в том, чтобы перенести содержание поступка из формы собственной непосредственной до-сговерности, знающей свое знание или бытие для себя, как сущность, в форму утверждения, что сознание убеждено в долженствовании и знает долг, как совесть, из себя самого. Таким образом это утверждение удостоверяет, что оно убеждено в своем убеждении, как в сущности.
Вопросы или сомнения относительно истинности уверения, что поступающий руководился убеждением в долженствовании, и относительно того, действительно ли совершённое является долгом, не имеют никакого смысла для совести. Вопрос об истинности уверения предполагал бы, что внутреннее намерение отлично от выставляемого в качестве такового, т. е. что хотение единичной самости могло бы пе совпадать с долгом, с волей всеобщего и чистого сознания; последняя была бы только на словах, а первое и составляло бы истинную побудительную причину поступка. Однако, это различие всеобщего сознания и единичной самости уже снято, и снятие его есть совесть. Непосредственное знание достоверной в себе самости есть закон и долг; её намерение справедливо уже в силу того, что оно есть её намерение; необходимо только, чтобы самость это знала и высказала это свое убеждение о справедливости своего знания и хотения. Высказывание этой уверенности снимает в себе самом форму своей обособленности; этим оно признает необходимую всеобщность самости; называя себя совестью, оно называет себя чистым знанием самого себя и чистым абстрактным хотениедиъ, т. е. оно называет себя всеобщим знанием и хотением, которое признает другие знания и хотения, является равным им, и так как они также суть это чистое знание себя и хотение, то поэтому и ими признается. В хотении достоверной в себе самости, в этом знании, что самость есть сущность, заключается сущность справедливого. Следовательно, всякий, кто говорит, что он поступает по совести, говорит истину, так как его совесть есть знающая и хотящая самость. Но он должен по существу сказать это, потому что эта самость по необходимости в то же время есть всеобщая самость. То, что самость есть всеобщая самость, не заключается в содержании поступка, так как содержание, в силу своей определенности, в себе безразлично; всеобщность заключается в форме поступка; эта форма устанавливается в качестве действительной; она есть самость, которая, как таковая, действительна в языке, высказывается как истинное, и в силу этого признает все самости и признается ими.
[(у) Прекрасная душа]. Таким образом совесть, в величии своего превосходства над определенным законом и каким бы то ни было содержанием долга, вкладывает любое содержание в свое знание и хотение. Она является моральной гениальностью, знающей внутренний голос своего непосредственного знания, как божественный голос, и так как она в этом знании непосредственно знает наличное бытие, она является божественной творческой сило, имЬюицей жизненность в своем понятии. В себе самой она есть богослужение, потому что ся поведение есть созерцание этой её собственной божественности.
Это уединенное богослужение в то же время в сущности является обще
