подъ свою защиту все доброе и благородное, т.-е. то^ что сохраняетъ равенство въ своемъ проявленіи, единственнымъ возможнымъ здѣсь способомъ, — не теряя при этомъ своего достоинства, несмотря на то, что оно входитъ въ сношеніе со зломъ и съ нимъ соединяется; въ этомъ его условіи и необходимости и состоитъ мудрость природы. Такимъ образомъ это сознаніе, полагая, что оно впало въ противорѣчіе, на самомъ дѣлѣ только тривіальнымъ образомъ соединило содержаніе рѣчей духа; въ своемъ безразсудствѣ дѣлая противоположность благороднаго и добраго условіемъ и необходимостью благороднаго и добраго, сознаніе мнитъ, что высказываетъ нѣчто другое, а не то, что названное благороднымъ и добрымъ въ своей сущности представляетъ обратное, и что, наоборотъ, дурное есть превосходное.
Пусть простое сознанія замѣнитъ эти пустыя мысли дѣйствительностью превосходнаго, изобразивъ его на примѣрѣ вымышленнаго случая или въ дѣйствительномъ происшествіи и показавъ, что оно является дѣйствительно даннымъ, а не только пустымъ именемъ. Въ такомъ случаѣ всеобщая дѣйствительность превратнаго дѣланія будетъ противостоять всему реальному міру, въ которомъ упомянутый примѣръ представляетъ собою только нѣчто совершенно единичное, своего рода espece; и изобразить наличное бытіе добраго и благороднаго, какъ случайное происшествіе, будетъ ли оно вымышленнымъ или истиннымъ, это значитъ охарактеризовать его самымъ печальнымъ образомъ. Если простое сознаніе требуетъ, наконецъ, уничтоженія всего этого міра превратностей, то оно не можетъ требовать отъ индивида удаленія изъ него, потому что и Діогенъ въ бочкѣ обусловленъ этимъ міромъ, и такое требованіе, предъявляемое къ единичному лицу, есть дурное требованіе, именно заботы о себѣ, какъ объ единичномъ лицѣ. По, направленное на всеобщую индивидуальность, требованіе этого удаленія отъ міра не можетъ имѣть такого значенія, чтобы разумъ опять принесъ въ жертву духовное развитое сознаніе, до котораго онъ поднялся, чтобы онъ погрузилъ раскрытое богатство своихъ моментовъ въ простоту природнаго сердца, и снова возвратился бы въ первобытное состояніе, близкое къ животному сознанію, природа котораго носитъ названіе невинности. По требованіе этого удаленія отъ міра можетъ касаться только самого духа образованія, чтобы онъ изъ своей запутанности, какъ духъ, снова возвратился къ себѣ и достигъ бы еще болѣе высокаго сознанія.
На дѣлѣ же духъ уже завершилъ въ себѣ это сознаніе. Сознающее себя и выражающее себя состояніе разрыва сознанія есть язвительная насмѣшка надъ наличнымъ бытіемъ, какъ надъ запутанностью цѣлаго, такъ и надъ самимъ собой; оно есть въ то же время еще доступное собственному слуху утиханіе этой полной запутанности. Эта замѣчающая себя суетность всей дѣйствительности и всего опредѣленнаго понятія есть двойная рефлексія реальнаго міра въ себѣ самомъ; въ первый разъ рефлексія происходитъ въ этой самости сознанія, какъ этой, во второй разъ въ чистой всеобщности послѣдняго или въ мышленіи. Духъ, пришедшій къ себѣ, бросилъ взглядъ въ міръ дѣйствительности; съ одной стороны, оставилъ ее своей цѣлью и непосредственнымъ содержаніемъ; съ другой же стороны, его взглядъ обращенъ только въ себя и отрицательно относится къ міру дѣйствительности, отчасти же онъ направленъ прочь отъ этого міра къ небу, и потустороннее является его предметомъ.
под свою защиту всё доброе и благородное, т. е. то^ что сохраняет равенство в своем проявлении, единственным возможным здесь способом, — не теряя при этом своего достоинства, несмотря на то, что оно входит в сношение со злом и с ним соединяется; в этом его условии и необходимости и состоит мудрость природы. Таким образом это сознание, полагая, что оно впало в противоречие, на самом деле только тривиальным образом соединило содержание речей духа; в своем безрассудстве делая противоположность благородного и доброго условием и необходимостью благородного и доброго, сознание мнит, что высказывает нечто другое, а не то, что названное благородным и добрым в своей сущности представляет обратное, и что, наоборот, дурное есть превосходное.
Пусть простое сознания заменит эти пустые мысли действительностью превосходного, изобразив его на примере вымышленного случая или в действительном происшествии и показав, что оно является действительно данным, а не только пустым именем. В таком случае всеобщая действительность превратного делания будет противостоять всему реальному миру, в котором упомянутый пример представляет собою только нечто совершенно единичное, своего рода espece; и изобразить наличное бытие доброго и благородного, как случайное происшествие, будет ли оно вымышленным или истинным, это значит охарактеризовать его самым печальным образом. Если простое сознание требует, наконец, уничтожения всего этого мира превратностей, то оно не может требовать от индивида удаления из него, потому что и Диоген в бочке обусловлен этим миром, и такое требование, предъявляемое к единичному лицу, есть дурное требование, именно заботы о себе, как об единичном лице. По, направленное на всеобщую индивидуальность, требование этого удаления от мира не может иметь такого значения, чтобы разум опять принес в жертву духовное развитое сознание, до которого он поднялся, чтобы он погрузил раскрытое богатство своих моментов в простоту природного сердца, и снова возвратился бы в первобытное состояние, близкое к животному сознанию, природа которого носит название невинности. По требование этого удаления от мира может касаться только самого духа образования, чтобы он из своей запутанности, как дух, снова возвратился к себе и достиг бы еще более высокого сознания.
На деле же дух уже завершил в себе это сознание. Сознающее себя и выражающее себя состояние разрыва сознания есть язвительная насмешка над наличным бытием, как над запутанностью целого, так и над самим собой; оно есть в то же время еще доступное собственному слуху утихание этой полной запутанности. Эта замечающая себя суетность всей действительности и всего определенного понятия есть двойная рефлексия реального мира в себе самом; в первый раз рефлексия происходит в этой самости сознания, как этой, во второй раз в чистой всеобщности последнего или в мышлении. Дух, пришедший к себе, бросил взгляд в мир действительности; с одной стороны, оставил ее своей целью и непосредственным содержанием; с другой же стороны, его взгляд обращен только в себя и отрицательно относится к миру действительности, отчасти же он направлен прочь от этого мира к небу, и потустороннее является его предметом.
