которая разрушаетъ его, т.-е. къ безжизненной, лишенной самостоятельности матеріи, которая можетъ быть оформлена такъ или иначе, и даже къ собственной гибели.
Такъ какъ это всеобщее равнымъ образомъ является заповѣдью какъ для добродѣтельнаго сознанія, такъ и для обычнаго теченія жизни, то не слѣдуетъ оставлять безъ вниманія того, достаточно ли вооружена добродѣтель для побѣды надъ порокомъ. Оружіе у нихъ одно — это тѣ же способности и силы. Правда, у добродѣтели есть поддержка въ вѣрѣ въ изначальное единство ея цѣли съ сущностью обычнаго теченія жизни; во время борьбы эта вѣра должна напасть на непріятеля съ тылу и въсебѣ выполнить свою цѣль. Благодаря этому, на самомъ дѣлѣ, для рыцаря добродѣтели его собственное дѣланіе и борьба являются въ сущности притворствомъ, котораго онъ не можетъ принимать въ серьезъ, потому что свою истинную крѣпость онъ полагаетъ въ томъ, что добро существуетъ само въсебѣ и для себя, т.-е. само себя осуществляетъ; этого притворства онъ и не осмѣливается принимать въ серьезъ. То, что онъ обращаетъ противъ врага и находитъ обращеннымъ противъ себя, что притупить и повредить онъ при этомъ рискуетъ какъ у себя самого, такъ и у своего врага, — само не должно быть добромъ, потому что опъ и борется за сохраненіе и выполненіе добра; риску же подвергаются тутъ только безразличныя дарованія и способности. Но на самомъ дѣлѣ они суть не что иное, какъ само лишенное индивидуальности всеобщее, которое должно быть сохранено и осуществлено въ борьбѣ. Однако, вмѣстѣ съ тѣмъ, оно уже непосредственно осуществлено самымъ понятіемъ борьбы; оно есть въ себѣ, есть всеобщее, а его осуществленіе значитъ только то, что оно, вмѣстѣ съ тѣмъ, существуетъ для другого. Обѣ данныя выше стороны, для каждой изъ которыхъ всеобщее сдѣлалось только абстракціей, болѣе не раздѣльны, а въ борьбѣ и благодаря ей добро устанавливается сразу въ томъ и въ другомъ видѣ. Однако, добродѣтельное сознаніе вступаетъ въ борьбу съ обычнымъ теченіемъ жизни, какъ съ противоположнымъ добру; то, что это теченіе предоставляетъ тутъ сознанію, есть всеобщее, не только какъ абстрактное всеобщее, а какъ оживленное индивидуальностью и сущее для другого, т.-е. дѣйствительное добро. Такимъ образомъ тамъ, гдѣ добродѣтель настигаетъ обычное теченіе жизни, она попадаетъ всегда въ такія мѣста, которыя сами являются существованіемъ добра, нераздѣльно проникающаго всѣ явленія обычнаго теченія жизни въ качествѣ его бытія въсебѣ. Въ дѣйствительности обычнаго теченія жизни это добро имѣетъ и свое наличное бытіе, и, слѣдовательно, это обычное теченіе жизни неуязвимо для добродѣтели. Такимъ же суще ствованіемъ добра, а потому неприкосновенными отношеніями являются всѣ моменты, которые должны были быть подвергнуты риску и принесены въ жертву самою добродѣтелью. Борьба поэтому можетъ быть только колебаніемъ между самосохраненіемъ и жертвой, или, скорѣе, не можетъ осуществиться ни самопожертвованіе, ни уничтоженіе чуждаго. Добродѣтель не только похожа на того бойца, который въ борьбѣ озабоченъ лишь сохраненіемъ чистоты своего меча, но она и самую борьбу затѣяла для того, чтобы сохранить оружіе; и она не только не мижетъ употреблять своего, но должна сохранить неповрежденнымъ и враждебное и защитить его отъ самой себя, потому что всѣ оружія являются благородными частями добра, за которое она вышла на борьбу.
которая разрушает его, т. е. к безжизненной, лишенной самостоятельности материи, которая может быть оформлена так или иначе, и даже к собственной гибели.
Так как это всеобщее равным образом является заповедью как для добродетельного сознания, так и для обычного течения жизни, то не следует оставлять без внимания того, достаточно ли вооружена добродетель для победы над пороком. Оружие у них одно — это те же способности и силы. Правда, у добродетели есть поддержка в вере в изначальное единство её цели с сущностью обычного течения жизни; во время борьбы эта вера должна напасть на неприятеля с тылу и въсебе выполнить свою цель. Благодаря этому, на самом деле, для рыцаря добродетели его собственное делание и борьба являются в сущности притворством, которого он не может принимать в серьез, потому что свою истинную крепость он полагает в том, что добро существует само въсебе и для себя, т. е. само себя осуществляет; этого притворства он и не осмеливается принимать в серьез. То, что он обращает против врага и находит обращенным против себя, что притупить и повредить он при этом рискует как у себя самого, так и у своего врага, — само не должно быть добром, потому что оп и борется за сохранение и выполнение добра; риску же подвергаются тут только безразличные дарования и способности. Но на самом деле они суть не что иное, как само лишенное индивидуальности всеобщее, которое должно быть сохранено и осуществлено в борьбе. Однако, вместе с тем, оно уже непосредственно осуществлено самым понятием борьбы; оно есть в себе, есть всеобщее, а его осуществление значит только то, что оно, вместе с тем, существует для другого. Обе данные выше стороны, для каждой из которых всеобщее сделалось только абстракцией, более не раздельны, а в борьбе и благодаря ей добро устанавливается сразу в том и в другом виде. Однако, добродетельное сознание вступает в борьбу с обычным течением жизни, как с противоположным добру; то, что это течение предоставляет тут сознанию, есть всеобщее, не только как абстрактное всеобщее, а как оживленное индивидуальностью и сущее для другого, т. е. действительное добро. Таким образом там, где добродетель настигает обычное течение жизни, она попадает всегда в такие места, которые сами являются существованием добра, нераздельно проникающего все явления обычного течения жизни в качестве его бытия въсебе. В действительности обычного течения жизни это добро имеет и свое наличное бытие, и, следовательно, это обычное течение жизни неуязвимо для добродетели. Таким же суще ствованием добра, а потому неприкосновенными отношениями являются все моменты, которые должны были быть подвергнуты риску и принесены в жертву самою добродетелью. Борьба поэтому может быть только колебанием между самосохранением и жертвой, или, скорее, не может осуществиться ни самопожертвование, ни уничтожение чуждого. Добродетель не только похожа на того бойца, который в борьбе озабочен лишь сохранением чистоты своего меча, но она и самую борьбу затеяла для того, чтобы сохранить оружие; и она не только не мижет употреблять своего, но должна сохранить неповрежденным и враждебное и защитить его от самой себя, потому что все оружия являются благородными частями добра, за которое она вышла на борьбу.
