живого содержанія, въ созданіи и обмѣнѣ относящихся къ нему представленій служить, отчасти какъ сокращенія посредствомъ обобщенія; ибо какое безконечное множество частностей внѣшняго существованія и дѣятельности объемлютъ собою представленія: сраженіе, война, народъ или море, животное и т. п.; какъ въ представленіяхъ Богъ или любовь и т. п. сокращенно сосредоточивается въ простоту такихъ представленій, безконечное множество представленій, дѣятельностей, состояній и т. д. отчасти для ближайшаго опредѣленія и нахожденія предметныхъ отношеній, при чемъ, однако, содержаніе и цѣль, правильность и истина присоединяющагося сюда мышленія сами совершенно, зависятъ отъ того, что дано, и мысленнымъ опредѣленіямъ для себя не приписывается никакой опредѣляющей содержаніе дѣятельности. Такое употребленіе категорій, которое въ прежнее время называлось естественною логикою, безсознательно, и если научная рефлексія указываетъ имъ назначеніе служить средствомъ для духа, то тѣмъ самымъ мышленіе вообще обращается въ нѣчто подчиненное другимъ духовнымъ опредѣленіямъ.
О нашихъ ощущеніяхъ, стремленіяхъ, интересахъ мы, правда, не говоримъ, что они намъ служатъ, но они считаются самостоятельными силами, такъ что мы сами есть то, что такъ ощущаетъ, того-то желаетъ и хочетъ, полагаетъ въ томъ-то свой интересъ. Но съ другой стороны мы можемъ скорѣе сознавать, что мы служимъ нашимъ чувствамъ, стремленіямъ, страстямъ, интересамъ, не говоря уже о привычкахъ, чѣмъ, что мы ими обладаемъ, а тѣмъ болѣе, что они, при нашемъ внутреннемъ одинствѣ съ ними, служатъ намъ средствами. Этого рода опредѣленія души и духа оказываются скорѣе частными въ противоположность общему, чѣмъ такими, которыя мы сознаемъ, въ которыхъ мы обладаемъ своею свободою, и поэтому мы считаемъ, что эти частности насъ одолѣваютъ, властвуютъ надъ нами. Тѣмъ менѣе можемъ мы считать, что формы мысли, протягивающіяся чрезъ всѣ наши представленія, будутъ ли онѣ только теоретическими или же имѣющими содержаніе, принадлежащее чувствамъ, стремленіямъ, волѣ, служатъ намъ, что мы владѣемъ ими, а не наоборотъ онѣ нами; что остается отъ насъ кромѣ нихъ, какъ можемъ мы, я возвышать себя надъ ними, какъ болѣе общее, когда онѣ сами суть •общее, какъ таковое? Когда мы влагаемъ себя въ какое-нибудь чувство, цѣль, интересъ, ограничиваемъ себя ими и чувствуемъ себя несвободными, то область, въ которую мы можемъ уйти изъ нихъ на свободу, есть область достовѣр-яости себя самихъ, чистой отвлеченности, мышленія. Или равнымъ образомъ, когда мы хотимъ говорить о вещахъ, то называемъ ихъ природу или сущность ихъ понятіемъ, которое есть только для мысли; но о понятіи вещей мы еще менѣе въ правѣ сказать, что мы имъ владѣемъ, или что тѣ мыслимыя опредѣленія, которыхъ онѣ суть комплексы, служатъ намъ; наоборотъ, наша мысль, должна ограничиваться сообразно имъ, и нашъ произволъ или свобода не должны хотѣть передѣлывать ихъ по-своему. Поскольку, слѣдовательно, субъективное мышленіе есть наше наиболѣе собственное, наиболѣе внутреннее дѣйствіе, а объективное понятіе вещей составляетъ самую ихъ суть, то мы также мало можемъ стать внѣ или выше этого дѣйствія, какъ сдѣлать это
живого содержания, в создании и обмене относящихся к нему представлений служить, отчасти как сокращения посредством обобщения; ибо какое бесконечное множество частностей внешнего существования и деятельности объемлют собою представления: сражение, война, народ или море, животное и т. п.; как в представлениях Бог или любовь и т. п. сокращенно сосредоточивается в простоту таких представлений, бесконечное множество представлений, деятельностей, состояний и т. д. отчасти для ближайшего определения и нахождения предметных отношений, при чём, однако, содержание и цель, правильность и истина присоединяющегося сюда мышления сами совершенно, зависят от того, что дано, и мысленным определениям для себя не приписывается никакой определяющей содержание деятельности. Такое употребление категорий, которое в прежнее время называлось естественною логикою, бессознательно, и если научная рефлексия указывает им назначение служить средством для духа, то тем самым мышление вообще обращается в нечто подчиненное другим духовным определениям.
О наших ощущениях, стремлениях, интересах мы, правда, не говорим, что они нам служат, но они считаются самостоятельными силами, так что мы сами есть то, что так ощущает, того-то желает и хочет, полагает в том-то свой интерес. Но с другой стороны мы можем скорее сознавать, что мы служим нашим чувствам, стремлениям, страстям, интересам, не говоря уже о привычках, чем, что мы ими обладаем, а тем более, что они, при нашем внутреннем одинстве с ними, служат нам средствами. Этого рода определения души и духа оказываются скорее частными в противоположность общему, чем такими, которые мы сознаем, в которых мы обладаем своею свободою, и поэтому мы считаем, что эти частности нас одолевают, властвуют над нами. Тем менее можем мы считать, что формы мысли, протягивающиеся чрез все наши представления, будут ли они только теоретическими или же имеющими содержание, принадлежащее чувствам, стремлениям, воле, служат нам, что мы владеем ими, а не наоборот они нами; что остается от нас кроме них, как можем мы, я возвышать себя над ними, как более общее, когда они сами суть •общее, как таковое? Когда мы влагаем себя в какое-нибудь чувство, цель, интерес, ограничиваем себя ими и чувствуем себя несвободными, то область, в которую мы можем уйти из них на свободу, есть область достовер-яости себя самих, чистой отвлеченности, мышления. Или равным образом, когда мы хотим говорить о вещах, то называем их природу или сущность их понятием, которое есть только для мысли; но о понятии вещей мы еще менее в праве сказать, что мы им владеем, или что те мыслимые определения, которых они суть комплексы, служат нам; наоборот, наша мысль, должна ограничиваться сообразно им, и наш произвол или свобода не должны хотеть переделывать их по-своему. Поскольку, следовательно, субъективное мышление есть наше наиболее собственное, наиболее внутреннее действие, а объективное понятие вещей составляет самую их суть, то мы также мало можем стать вне или выше этого действия, как сделать это
