чиная съ того дня, когда они, прикованные къ желѣзному пруту, отправлялись изъ Москвы въ двухлѣтнее или трехлѣтнее путешествіе къ Забайкальскимъ рудникамъ, вплоть до того дня, когда, сломленные тяжкимъ трудомъ и лишеніями, они умирали, отдѣленные пространствомъ въ семь — восемь тысячъ верстъ отъ родныхъ деревень, умирали въ странѣ, самый видъ которой и обычаи были также чужды для нихъ, какъ и постоянные обитатели этой страны, сибиряки, — крѣпкая, интеллигентная, но эгоистическая раса!
Что такое страданія этихъ немногихъ культурныхъ или высокорожденныхъ людей, когда сравниваешь ихъ съ терзаніями тысячъ, корчившихся подъ плетью и кнутомъ легендарнаго изверга, Разгильдѣева, котораго имя до сихъ поръ съ ужасомъ произносится въ Забайкальскихъ деревняхъ; когда сравниваешь ихъ съ мученіями тѣхъ, кто, подобно польскому доктору Шокальскому и его товарищамъ, умеръ во время седьмой тысячи шпицрутеновъ за попытку къ побѣгу; или когда сравниваешь ихъ со страданіями тѣхъ тысячъ женщинъ, которыя послѣдовали въ ссылку за своими мужьями и которыхъ лишь смерть освобождала отъ жизни, полной голода, скорбей и униженій; и, наконецъ, со страданіями тѣхъ тысячъ бродягъ, которые пытаются бѣжать изъ Сибири и пробираются черезъ дикую тайгу, питаясь грибами и ягодами, поддерживаемые лишь надеждою, что, можетъ быть, имъ удастся взглянуть на родное село, увидѣть родныя лица?
И кто, наконецъ, повѣдалъ міру о менѣе бросающихся въ глаза, но не менѣе удручительныхъ страданіяхъ тысячъ людей, влекущихъ безполезную жизнь въ глухихъ деревушкахъ дальняго сѣвера и нерѣдко заканчивающихъ свое безконечно унылое существованіе, бросаясь съ тоски въ холодныя волны Енисея? Максимовъ попытался, въ своей работѣ „Сибирь и Каторга“, поднять слегка завѣсу, скрывающую эти страданія; но ему удалось показать лишь маленькій уголокъ мрачной картины. Полная исторія этихъ страданій пока остаётся, — и, вѣроятно, навсегда останется, — неизвѣстной; характерныя ея черты стираются съ каждымъ днемъ, остав-
чиная с того дня, когда они, прикованные к железному пруту, отправлялись из Москвы в двухлетнее или трехлетнее путешествие к Забайкальским рудникам, вплоть до того дня, когда, сломленные тяжким трудом и лишениями, они умирали, отделенные пространством в семь — восемь тысяч верст от родных деревень, умирали в стране, самый вид которой и обычаи были также чужды для них, как и постоянные обитатели этой страны, сибиряки, — крепкая, интеллигентная, но эгоистическая раса!
Что такое страдания этих немногих культурных или высокорожденных людей, когда сравниваешь их с терзаниями тысяч, корчившихся под плетью и кнутом легендарного изверга, Разгильдеева, которого имя до сих пор с ужасом произносится в забайкальских деревнях; когда сравниваешь их с мучениями тех, кто, подобно польскому доктору Шокальскому и его товарищам, умер во время седьмой тысячи шпицрутенов за попытку к побегу; или когда сравниваешь их со страданиями тех тысяч женщин, которые последовали в ссылку за своими мужьями и которых лишь смерть освобождала от жизни, полной голода, скорбей и унижений; и, наконец, со страданиями тех тысяч бродяг, которые пытаются бежать из Сибири и пробираются через дикую тайгу, питаясь грибами и ягодами, поддерживаемые лишь надеждою, что, может быть, им удастся взглянуть на родное село, увидеть родные лица?
И кто, наконец, поведал миру о менее бросающихся в глаза, но не менее удручительных страданиях тысяч людей, влекущих бесполезную жизнь в глухих деревушках дальнего севера и нередко заканчивающих свое бесконечно унылое существование, бросаясь с тоски в холодные волны Енисея? Максимов попытался, в своей работе «Сибирь и Каторга», поднять слегка завесу, скрывающую эти страдания; но ему удалось показать лишь маленький уголок мрачной картины. Полная история этих страданий пока остаётся, — и, вероятно, навсегда останется, — неизвестной; характерные её черты стираются с каждым днем, остав-
