никъ, завѣдывавшій тюрьмами, — „сотни женщинъ и дѣтей, стиснутыхъ въ крохотномъ пространствѣ, и переносящихъ невообразимыя бѣдствія“. Добровольно слѣдующія семьи ссыльныхъ не получаютъ казенной одежды. Такъ какъ ихъ жены, въ большинствѣ случаевъ, принадлежатъ къ крестьянскому сословію, то почти никогда не имѣютъ больше одной смѣны одежды; проживши впроголодь чуть ли не съ того дня, когда мужъ, кормилецъ семьи, былъ арестованъ, онѣ одѣваютъ свою единственную одеженку и идутъ въ путь изъ Астрахани или Архангельска и, послѣ долгаго путешествія изъ одной тюрьмы въ другую, послѣ долгихъ годовъ задержекъ въ острогахъ и мѣсяцевъ пути, эта единственная одежда превращается въ изодранныя тряпки, едва держащіяся на плечахъ. Нагое изможденное тѣло и израненныя ноги выглядываютъ изъ подъ лохмотьевъ платья этихъ несчастныхъ женщинъ, сидящихъ на грязномъ полу, прожевывая черствый хлѣбъ, поданный добросердечными крестьянами. Среди этой массы человѣческихъ тѣлъ, покрывающихъ каждый вершокъ наръ и ютящихся подъ ними, вы нерѣдко можете увидѣть ребенка, умирающего на колѣняхъ матери и рядомъ съ нимъ — другого, только что рожденнаго. Это новорожденное дитя является радостью и утѣхою женщинъ, изъ которыхъ каждая гораздо человѣчнѣе, чѣмъ любой смотритель или надзиратель. Ребенка передаютъ изъ рукъ въ руки, его дрожащее тѣльце прикрываютъ лучшими тряпками, ему расточаютъ самыя нѣжныя ласки… Сколько дѣтей выросло при такихъ условіяхъ! Одно изъ нихъ стоитъ теперь возлѣ меня, когда я пишу эти строки и повторяетъ мнѣ разсказы, которые она часто слышала отъ матери, о добротѣ „злодѣевъ“ и безчеловѣчіи „начальства“. Она разсказываетъ мнѣ объ игрушкахъ, которыми ее занимали арестанты во время томительнаго путешествія, — простыхъ игрушкахъ, въ которыя было вложено больше добраго сердца, чѣмъ искусства; она разсказываетъ о притѣсненіяхъ, о вымогательствахъ, о свистѣ нагаекъ, о проклятіяхъ и ударахъ, расточавшихся „начальствомъ“.
Тюрьма, однако, мало-помалу освобождается отъ
ник, заведовавший тюрьмами, — «сотни женщин и детей, стиснутых в крохотном пространстве, и переносящих невообразимые бедствия». Добровольно следующие семьи ссыльных не получают казенной одежды. Так как их жены, в большинстве случаев, принадлежат к крестьянскому сословию, то почти никогда не имеют больше одной смены одежды; проживши впроголодь чуть ли не с того дня, когда муж, кормилец семьи, был арестован, они одевают свою единственную одежонку и идут в путь из Астрахани или Архангельска и, после долгого путешествия из одной тюрьмы в другую, после долгих годов задержек в острогах и месяцев пути, эта единственная одежда превращается в изодранные тряпки, едва держащиеся на плечах. Нагое изможденное тело и израненные ноги выглядывают из под лохмотьев платья этих несчастных женщин, сидящих на грязном полу, прожевывая черствый хлеб, поданный добросердечными крестьянами. Среди этой массы человеческих тел, покрывающих каждый вершок нар и ютящихся под ними, вы нередко можете увидеть ребенка, умирающего на коленях матери и рядом с ним — другого, только что рожденного. Это новорожденное дитя является радостью и утехою женщин, из которых каждая гораздо человечнее, чем любой смотритель или надзиратель. Ребенка передают из рук в руки, его дрожащее тельце прикрывают лучшими тряпками, ему расточают самые нежные ласки… Сколько детей выросло при таких условиях! Одно из них стоит теперь возле меня, когда я пишу эти строки и повторяет мне рассказы, которые она часто слышала от матери, о доброте «злодеев» и бесчеловечии «начальства». Она рассказывает мне об игрушках, которыми её занимали арестанты во время томительного путешествия, — простых игрушках, в которые было вложено больше доброго сердца, чем искусства; она рассказывает о притеснениях, о вымогательствах, о свисте нагаек, о проклятиях и ударах, расточавшихся «начальством».
Тюрьма, однако, мало-помалу освобождается от
