говоритъ, обычай брататься, и мы уже съ тобой побратались. Подошелъ другой и такимъ же образомъ стукнулъ меня въ лобъ три раза, но уже по крѣпче, третій еще крѣпче и такъ дальше, а какъ дошло до десятаго, то у меня и въ очахъ позеленѣло; слышу только, что хохочутъ и такъ и заливаются смѣхомъ. Я хотѣлъ было упасть, такъ нѣтъ, такъ и передаютъ одинъ другому изъ рукъ въ руки, а какъ братался послѣдній, то я уже и не чувъ и не бачивъ, насилу живъ остался. На лбу у меня вскочила такая шишка, что больше кулака, а лбы у нихъ, собачьихъ дѣтей, неначе желѣзные».
Случалось, что передовой съ орудіемъ наѣдетъ на заметенный снѣгомъ трупъ, слѣдующіе за нимъ уже ни какъ не своротятъ, чтобъ объѣхать, и какъ пройдетъ вся рота, то трупъ почти размозжатъ колесами, что производило чрезвычайно непріятное впечатлѣніе. По селеніямъ и деревнямъ валялось тоже много мерзлыхъ людей, а по корчмамъ цѣлыми десятками, особенно по корчмамъ въ полѣ и лѣсахъ. Корчмы зажигали французы, чтобы скорѣе согрѣться, и тамъ же умирали; валялись они тамъ съ обгорѣлыми руками и ногами. Часто заставали корчмы еще не сгорѣвшими, а тамъ жарились и несчастные французы, отчего запахъ былъ нестерпимый. Стало такъ много появляться несчастныхъ французовъ, что не имѣли возможности имъ помогать. До того присмотрѣлись къ нимъ, что почти потеряли человѣческое чувство и смотрѣли на нихъ уже не какъ на людей, но какъ на какихъ-либо жалкихъ животныхъ. Да и чѣмъ мы могли помочь имъ? Забирать съ собой на орудія не было возможности: скорѣй бы еще замерзли. Дашь какой нибудь сухарь, да и махнешь рукой, думая: «все равно пропадать тебѣ, не сегодня, такъ завтра». Да и лишнихъ сухарей становилось все меньше и меньше. Солдатъ тоже дастъ послѣдній сухарь, да и спроситъ: «Что, братъ, какова Россія?—Не скоро забу-
