сячъ бойцовъ, полѣзли и не побоялись ни Русскаго имени, ни Русскаго штыка; а Русскіе потеряли свои орудія и отступили въ большомъ безпорядкѣ. Какое разочарованіе для того, кто такъ величественно говорилъ въ первопрестольной столицѣ: „терпѣніе и терпѣніе“. Ораторъ не могъ не знать, будучи облеченъ, въ продолженіе шести лѣтъ предшествовавшаго войнѣ періода, высшею военною властью, что армія имъ подготавливаемая во многихъ и многихъ отношеніяхъ была плоха, а больше всего въ лицѣ своего команднаго персонала, начиная отъ генерала и кончая подпоручикомъ; но за то существовала непоколебимая вѣра въ русскаго солдата, въ эту сѣрую скотину, которая умѣетъ беззавѣтно умирать, грудью отстаивая каждую пядь земли, можетъ не ѣсть, не пить, не спать, можетъ ходить раздѣтой, разутой и выносить всѣ тягости, всѣ лишенія. Смыслъ слова „терпѣніе“ состоялъ въ томъ, что въ началѣ войны сѣрой скотины будетъ недостаточно, и поэтому придется отступить передъ превосходствомъ силъ и даже пожалуй передъ искусствомъ тактики японцевъ, но затѣмъ, когда изъ Россіи подвезутъ достаточную массу сѣрой скотины, и можно будетъ ее класть не десятками, а сотнями тысячъ, то какой же врагъ, а тѣмъ болѣе япоши, устоитъ. Фридрихъ Великій, одержавъ побѣду при Цорнсдорфѣ, считалъ себя разбитымъ и ушелъ съ поля сраженія; Нополеонъ, за котораго французы готовы были умирать какъ одинъ человѣкъ, расшибался о грудь русскаго солдата подъ Фридландомъ, Аустерлицомъ, Бородинымъ и Ульмомъ; подъ Плевной легло 30.000 русскихъ сыновъ; они умирали богатырями на Шипкѣ въ невозможно критическомъ положеніи; на Черной рѣчкѣ, подъ Севастополемъ, отбитые, разстрѣлянные, безъ начальниковъ, богатыри стояли и грозно смотрѣли на врага, которому и въ голову не пришло самому атаковать ихъ; но уже Графъ Милютинъ послѣ Плевны сказалъ: „надо беречь кровь русскаго солдата и руководить операціями съ большимъ смысломъ“. Однако наши носители военнаго искусства не вняли словамъ этого генія — настоящаго, а не занимавшаго только вакансію генія, — да и какъ было ихъ помнить, когда черезъ 20 лѣтъ послѣ войны 1877 года записки Графа Милютина лежали еще подъ спу-
