считать, что въ минувшемъ столѣтіи обѣ наши послѣднія войны: 1854—55 г.г. и 1877—78 г.г. были не удачны (послѣдняя только политически, потому что стратегически мы побѣдили, сокрушивъ армію врага и открывъ себѣ дорогу въ Константинополь), то развѣ затѣмъ мы не считали себя въ состояніи мѣряться силами съ цѣлой коалиціей первоклассныхъ Европейскихъ державъ одинъ на одинъ, потому что нашъ союзъ съ Франціей былъ заключенъ только въ самомъ концѣ столѣтія. Наконецъ, развѣ мы, Русскіе люди, не должны были имѣть увѣренность въ своихъ силахъ, въ своихъ мужествѣ и стойкости, проявленныхъ нами безчисленное число разъ во всѣхъ нашихъ войнахъ. Повторяю, обстановка не могла казаться намъ безнадежной.
Однако Куропаткимъ рѣшился что то сказать, или предсказать, и тогда слова его, принятыя какъ нѣчто логическое и скромное, были коментируемы въ благопріятномъ для него смыслѣ, а именно: ихъ считали логическими, потому что нашъ вождь казалось заранѣе взвѣшивалъ трудность обстановки и указывалъ, что не гонится за быстрымъ успѣхомъ, что врагъ серьезенъ, а мы еще не готовы; скромными, потому что человѣкъ не хвалился идучи на рать, а даже заранѣе намекалъ на возможность своихъ неудачъ. Скажу однако смѣло, что такое благопріятное для Куропаткина толкованіе его словъ „терпѣніе и терпѣніе“ существовало только потому, что тогда еще никто не думалъ о возможности неблагополучнаго исхода кампаніи, а вообще къ серьезному и страшному дѣлу войны относились слишкомъ легко и несерьезно. А если бы этого не было, то каждый изъ насъ могъ изъ этихъ трехъ роковыхъ словъ Куропаткина увидѣть только одно, а именно: что Россія ввѣряла свою вооруженную силу человѣку совершенно неспособному побѣждать. Дѣйствительно, какъ могъ полководецъ, еще ѣхавшій къ своимъ войскамъ, оповѣстить всему міру, что прежде всего слѣдуетъ ожидать услышать о неудачахъ этихъ войскъ. Если бы возможность такихъ неудачъ и сознавалась бы самимъ полководцемъ, то онъ долженъ былъ держать это про себя, потому что во-первыхъ этихъ неудачъ еще не было, и слѣдовательно онѣ могли
