такую серьезную минуту, когда вотъ-вотъ ожидалось начало боя, оставить сотню по собственной иниціативѣ довольно странно.
„Что нужно?"—„Я пріѣхалъ, чтобы узнать когда мы будемъ отступать“. —„Вотъ что, но видите ли, есаулъ, сперва еще надо подраться, а потомъ уже думать объ отступленіи“. — „Но вѣдь надо же и отступать, полковникъ?“ — „Не безпокойтесь, вы подчинены Князю Долгорукову, а онъ знаетъ, когда нужно и можно отступать; къ нему и обращайтесь. Не забудьте передать, что приказаніе объ отступленіи можетъ не дойти, ибо дѣло будетъ серьезное, а вотъ вы совершенно напрасно вылѣзли верхомъ на эту самую командующую сопку; сюда пули залетали и вчера, а сегодня вѣроятно будетъ почище; — поѣзжайте съ Богомъ“. Есаулъ повернулъ лошадь и молча удалился. Я конечно сдержалъ себя, да кромѣ того, не знаю почему, меня сопровождало въ эти минуты особенное спокойствіе, или вѣрнѣе я заставлялъ себя быть такимъ; это было нужно, необходимо. А между тѣмъ поступокъ Маркозова былъ возмутителенъ: уѣхать съ позиціи безъ разрѣшенія своего прямого начальника (Князя Долгорукова) къ старшему начальнику для того, чтобы напомнить ему объ отступленіи! Это говоритъ само за себя, и называть чувство, заставившее этого человѣка такъ поступить, не стоитъ. Я не считалъ нужнымъ и вразумлять его, ибо зналъ, что ни онъ, ни одинъ казакъ не уйдутъ. Конечно, если бы Князь Долгоруковъ выбылъ изъ строя… но объ этомъ я не думалъ, ибо зналъ, что замѣстителя ему не было; судьба намъ благопріятствовала и сохранила драгоцѣннаго офицера на все необходимое время критическаго положенія, а черезъ нѣсколько минутъ оно дѣйствительно сдѣлалось такимъ.
Въ 5¼ часовъ утра начался ружейный огонь противника, открытый сразу на протяженіи болѣе 3-хъ верстъ, что ясно обозначило боевой порядокъ не менѣе бригады пѣхоты; на этотъ разъ огонь былъ увѣренный, массовый, стремившійся залить пулями всю котловину Тунсинпу. Въ 5½ часовъ грянулъ первый артиллерійскій выстрѣлъ, и шрапнель, сдѣлавъ перелетъ, за позиціей казаковъ дала высокій раз-
