знать свою; довольно, Константинъ Ивановичъ, я васъ знаю, вы говорите противъ себя“. Я отсталъ и поѣхалъ съ ординарцами. Одинъ изъ нихъ, знакомый по Ляояну, сказалъ мнѣ: „полковникъ, право же вамъ не стоитъ распинаться за Абадзіева — мы его знаемъ, а такъ вы обвиняете самого себя“. Другой ординарецъ, изъ гвардіи, съ насмѣшкой спросилъ меня: „хорошо дѣйствуетъ твой нукеръ?“ Начальникъ штаба тоже противъ обыкновенія выразилъ, что дѣйствія Абадзіева ничѣмъ не лучше дѣйствій Перевалова. Когда мы прибыли въ расположеніе штаба, Графъ перемѣнилъ только лошадь и поскакалъ опять на позиціи, но, помню, что сказалъ мнѣ на заявленіе Абадзіева о недостаткѣ подковъ: „скажите ему, что я сдѣлаю изъ его полка пѣшій баталіонъ, и тогда онъ будетъ у меня ходить впередъ, а не назадъ“.
Итакъ начальникъ отряда, его начальникъ штаба и весь штабъ знали о позорномъ бѣгствѣ обоихъ командировъ казачьихъ полковъ, но одного отрѣшили отъ командованія, а другому дали повышеніе, такъ какъ ввѣрили бригаду. Конечно, меня это не удивило, ибо Абадзіевъ имѣлъ слишкомъ много протекціи, а Переваловъ никакой. Я убѣдился, что моя слабая попытка прикрыть грѣхи бѣглеца не имѣла никакого значенія, ибо и безъ нея все равно онъ не пострадалъ бы; а потому нѣкоторая тяжесть спала съ моей совѣсти. Я тотчасъ послалъ Абадзіеву телеграмму частнаго характера: „завтра, съ разсвѣтомъ, выступаемъ въ Каучепфузу“. Къ вечеру вернулся Графъ, пригласилъ меня ужинать, но я отказался, доложивъ, что спѣшу въ полкъ, такъ какъ онъ съ разсвѣтомъ выступаетъ впередъ. Графъ сказалъ: „отлично, не задерживаю, спѣшите“. Я нѣсколько ввелъ его въ заблужденіе, потому что самъ назначилъ выступленіе, а онъ повидимому думалъ, что я получилъ такое извѣщеніе отъ Абадзіева.
Темною ночью, по размокшей отъ дождя почвѣ, я дотащился на измученномъ конѣ до Лаодитана, гдѣ ожидалъ меня въ лихорадочномъ состояніи Абадзіевъ. Мой пріѣздъ его успокоилъ, и мы рѣшили выступить возможно раньше и дать отдыхъ полку въ Тхазелинѣ, гдѣ имѣлъ присоеди-
