— Слушай, Ашанинъ, какую я пѣсенку про него написалъ... Не бойсь, онъ ее знаетъ... Слышалъ, дьяволъ! похвасталъ Касаткинъ.
— И не разстрѣлялъ тебя? засмѣялся Ашанинъ.
— Нѣтъ... смѣялся... Просилъ всю пѣсню показать...
И маленькій гардемаринъ съ задорнымъ вихоркомъ и мышиными глазками, благоразумно затворивъ двери каюты, затянулъ фалыіетомъ, а всѣ подтянули хоромъ;
«Хуже ливня и тумана, Мелей, рифовъ, скалъ,
Шквала, шторма, урагана—
Грозный адмиралъ... »
Второго куплета не успѣли начать. Ворвавшійся въ каюту разсыльный прокричалъ: «Свистали всѣхъ наверхъ съ дрейхвы сниматься!» и всѣ юные моряки, нахлобучивши на свои головы фуражки, какъ полоумные, бросились наверхъ и разбѣжались по своимъ мѣстамъ.
Вышелъ наверхъ и Ашанинъ. Чувствуя себя пассажиромъ, онъ пріютился въ сторонкѣ, къ борту у шканпевъ, чтобы не мѣшать авралу, и посматривалъ то на адмирала, стоявшаго, разставивъ фертомъ ноги, на полуютѣ, то на свой «Коршунъ». И Ашанинъ, уже давно проникшійся особенною, знакомою морякамъ любовью къ своему судну, горячо желалъ, чтобы «Коршунъ» снялся съдрейфа скорѣе «Витязя».
На «Витязѣ», въ свою очередь, желали противнаго и, видимо, желали этого всѣ, начиная съ кругленькаго, пузатенькаго, похожаго на бочонокъ капитана и долговязаго старшаго офицера и кончая вотъ этимъ бѣлобрысымъ матросикомъ, который, весь напрягаясь, тянулъ вмѣстѣ съ другими снасть, поворачивавшую грота-рею.
Матросы такъ и рвались, чтобы отмстить «Коршуну» за его недавнее первенство, вызвавшее адмиральскій гнѣвъ. Капитанъ то и дѣло взглядывалъ на «Коршунъ» ни живъ, ни мертвъ. У старшаго офицера на лицѣ стояло такое на-
