жаютъ парижанъ, ѣдущихъ на службу въ Сайгонъ и послѣ театральныхъ декорацій видящихъ такую прелесть природы.
Володя давно ужъ сошелъ съ мостика и былъ около англичанки, любуясь красотою береговъ.
— Смотрите! Обезьяна! раздались голоса.
Действительно, на высокой кокосовой пальмѣ, на самой ея кронѣ, сидѣла монки. Еще мгновенье, и обезьяна перепрыгнула на другое дерево и скрылась отъ глазъ. Видѣли и попугаевъ, и зеленыхъ маленькихъ голубей, шумно оставляющихъ вѣтвистыя пальмы, на которыхъ они сидѣли... Звонкіе концерты раздаются изъ зеленой чащи, и парижане то и дѣло вскрикиваютъ отъ изумленія.
Но пусты эти берега, печальны... Селеній нѣтъ... Изрѣдка встрѣчается хижина, крытая тростникомъ и похожая на малайскую или китайскую, но человѣка нѣтъ... Онъ куда-то исчезъ, словно бы чего-то боится, и эта чудная глубокая рѣка кажется мертвою...
— Всѣ убѣжали, поясняетъ одинъ изъ офицеровъ парохода. — Всѣ взялись за оружіе...
Но вотъ показалась впереди утлая лодчонка и тотчасъ же скрылась въ одинъ изъ узенькихъ протоковъ, составляющихъ между собой безвыходный водяной либиринтъ, знакомый лишь туземцамъ, и скрылась словно мышь въ норку.
Послѣ, когда Ашанинъ путешествовалъ по этимъ боковымъ протокамъ и рукавамъ Доная, онъ узналъ причину этой боязни туземцевъ, вызванной недавнею войной: повсюду были развалины разрушенныхъ или выжженныхъ селеній; печально стояли у берега обгорѣлые дома, около которыхъ тянулись рисовыя сжатыя поля. Французы во время войны выжигали цѣлыя селенія, уничтожали все, что только возможно, если не находили жителей.
— Совсѣмъ не та здѣсь была жизнь, говорилъ Ашанину одинъ сторожилъ-французъ. — Люди были вездѣ... тысячи джонокъ шныряли по рѣкѣ и ея протокамъ... до войны...
