магу, въ которой просили прислать виновнаго къ судьѣ для разбирательства дѣла.
Ашанинъ, какъ знающій англійскій языкъ, былъ посланъ въ качествѣ переводчика и защитника.
Въ довольно большой судейской камерѣ на возвышеніи возсѣдалъ толстый и румяный джентльменъ-судья и произнесъ:
— Дѣло объ оскорбленіи дѣйствіемъ полисмена Уйриды русскимъ матросомъ Ефремовымъ.
Въ немногочисленной публикѣ, сидящей на скамьяхъ, легкое волненіе. Всѣ не безъ любопытства смотрятъ на бѣлобрысаго, курносаго матроса Ефремова, сконфуженное лицо котораго дышитъ добродушіемъ и нѣкоторымъ недоумѣніемъ. Онъ сидитъ отдѣльно, сбоку, за черною рѣшоткой, рядомъ съ Ашанинымъ, а противъ нихъ, за такою же рѣшоткой, высокій, стройный и красивый сипай, съ бронзово-смуглымъ липомъ и большими темными, слегка навыкатѣ глазами, серіозными и не особенно умными.
— Полисменъ Уйрида... Разскажите, какъ было дѣло? Помните, что по закону вы обязаны показывать одну только правду.
Полисменъ Уйрида началъ довольно обстоятельный разсказъ на не совсѣмъ правильномъ англійскомъ языкѣ объ обстоятельствахъ дѣла; о томъ, какъ русскій матросъбылъ пьянъ и пѣлъ «болѣе чѣмъ громко» пѣсни—«а это было, г. судья, въ воскресенье, когда христіанину надлежитъ проводить время болѣе прилично», — какъ онъ, по званію полисмена, просилъ русскаго матроса пѣть не такъ громко, но русскій матросъ не хотѣлъ понимать ни словъ, ни жестовъ, и когда онъ взялъ его за руку, надѣясь, что русскій матросъ послѣ этого подчинитсяраспоряженію полиціи, «этотъ человѣкъ» —указалъ полисменъ пальцемъ на «человѣка», хлопавшаго напротивъ глазами и дивившагося всей этой странной обстановкѣ — «этотъ человѣкъ безъ всякаго съ
