Когда португалецъ передалъ просьбу, всѣ женщины кивнули головами въ знакъ согласія. Онѣ пошептались между собою, вѣроятно выбирая пѣсню. Наконецъ рѣшили. Лица ихъ вдругъ сдѣлались серіозными; онѣ поджали щеки руками и тихо-тихо запѣли.
Это было что-то монотонное, необыкновенно грустное и хватающее за душу. Онѣ пѣли превосходно; голоса были молодые и свѣжіе. Въ этой заунывной пѣснѣ лились тихія жалобы и слышалась глубокая, полная покорности печаль... И все это пѣлось тихо, однообразно, монотонно. И все жалобы и грусть безъ конца... Ни одного мажорнаго звука, ни нотки протеста!
Чѣмъ-то знакомымъ, роднымъ повѣяло отъ этой пѣсни на русскихъ моряковъ. Имъ невольно припомнились русскія заунывныя пѣсни.
Такъ пѣли негритянки съ четверть часа и смолки.
— Ну что, понравилось? насмѣшливо спросилъ португалецъ.
— Очень! отвѣчали моряки и поспѣшили жестами и поклонами выразить одобреніе пѣвицамъ.
Португалецъ — желтый, худой и несимпатичный — съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на русскихъ: дескать, какіе варвары въ музыкѣ; что имъ можетъ нравиться!
— А какія слова этой пѣсни? полюбопытствовалъ Ашанинъ, на котораго пѣсня произвела сильное впечатлѣніе.
— Обыкновенное дурацкое нытье: жалобы на бѣлыхъ, сожалѣніе о братьяхъ-невольникахъ и вообще въ этомъ родѣ.
Моряки посидѣли еще съ четверть часа и ушли, положивъ на тарелку по монетѣ въ благодарность за гостепріимство и пѣніе.
Наканунѣ ухода изъ Порто-Гранде палуба «Коршуна» нѣсколько напоминала деревню. Только что поднятые съ барказа на таляхъ и водворенные въ стойлахъ,
