такъ какъ нѣмцы опять пришли, только пришли они съ большей силой и самого Лютаса, который раненъ, взяли въ плѣнъ. Затѣмъ, совершается еще вещь, которую можно приписать лишь замѣчательной глупости этого старика, или лихорадочному бреду его: всѣ мысли Лютаса въ плѣну сосредоточились на опасеніи, какъ бы Рансдорфъ не выдалъ тайны подземнаго хода въ крѣпость, а между тѣмъ тотъ же Лютасъ спѣшитъ разсказать рыцарю о плачевной участи, ожидающей Эгле, то есть самъ ставитъ его въ неодолимое искушеніе, почти заставляетъ его нарушить тайну и спасти дѣвушку, которой изъ-за него грозитъ смерть. Но Лютасъ не только погубилъ Эгле, оказавъ ей содѣйствіе въ устройствѣ бѣгства Рансдорфа; онъ губитъ затѣмъ и замокъ Пулленъ, и Маргера, и Литву. Самъ Маргеръ крайне непослѣдователенъ. Авторъ, правда, говоритъ: «въ немъ живетъ одна только ненависть къ нѣмцамъ, столь страшная, какъ будто бы всѣ змѣи влили свой ядъ въ его пламенное сердце (П. 12)». А всетаки, герой этотъ только рычитъ, но не кусаетъ: онъ обманываетъ народъ, показывая видъ, будто охраняетъ Рансдорфа только съ цѣлью сжечь его на кострѣ. Мало того, литовскій вождь сажаетъ врага къ своему столу «какъ гостя издали прибывшаго въ нашъ край». Утонченное рыцарство проявляетъ Маргерь восклицая: «стой! надъ безоружнымъ лютость не похвальна (15)», а затѣмъ ― запрещая пускать стрѣлы въ нѣмцевъ, пока они не окончили молитвы: «мы не воюемъ съ ихъ Богомъ, какъ они съ нашими; они теперь не ожидаютъ нападенія, ударить на нихъ неожиданно было бы вѣроломствомъ (84)».
Въ результатѣ такихъ вѣжливостей Рансдорфъ, на глазахъ отца, похищаетъ дочь. Тогда Маргеръ пускаетъ двѣ стрѣлы въ дочь-измѣнницу, «вражью гадину», но дѣлаетъ это не изъ патріотизма, который уже не имѣетъ цѣли, когда все пропало, а просто изъ злости. А такъ какъ злоба ― чувство некрасивое, то авторъ внушаетъ литовскому вождю того времени чувства и мысли, достойныя
