заговоритъ съ нимъ по-литовски: «велико обаянье словъ родныхъ; ими насъ врагъ всегда обезоружитъ, если съ ними къ намъ онъ обратится; въ насъ ярости огонь родные звуки гасятъ, и хорошо, что врагъ того не знаетъ чуда». Между тѣмъ, изъ всѣхъ областныхъ нравственныхъ особенностей въ прежнемъ польскомъ государствѣ, преданіе наиболѣе опредѣленно признавало именно за литовскимъ племенемъ—твердый закалъ характера, съ сопровождающими это свойство недостатками: злопамятствомъ и мстительностью («завзятый» литвинъ). Нынѣ смягчились нравы и прежнія свойства стушевались, но нѣсколько вѣковъ тому назадъ, они должны были выступать очень рельефно. Нельзя не видѣть, по меньшей мѣрѣ, анахронизма въ такихъ представителяхъ старой Литвы, какъ Маргеръ и Лютасъ; это скорѣе — представители идиллической розмазни, и въ ихъ рукахъ дѣло литовцевъ впередъ проиграно, такъ какъ ни защищать своихъ боговъ, ни оборонять Литву они не могутъ. Старый воинъ Лютасъ впередъ убѣжденъ въ побѣдѣ нѣмцевъ: «въ дни будущіе, лучшіе для міра, побрататься оба народа могутъ, когда у нѣмцевъ и у насъ единый будетъ Богъ (замѣтимъ отъ себя, что не побратались они и доселѣ, несмотря на единство Бога)». Руководимый чувствомъ весьма рыцарскимъ, но относясь къ дѣлу своего народа какъ къ какой нибудь игрѣ, Лютасъ помогаетъ Рансдорфу бѣжать для того только, чтобы тотъ пришелъ опять съ нѣмцами жечь литовскія хаты, и чтобы литовцы одолѣли его въ бою, что послужитъ къ ихъ славѣ (II 44). Но если ужъ Лютасъ выпустилъ Рансдорфа, чтобы доставить себѣ удовольствіе помѣряться съ нимъ въ равномъ бою, то какое же право тотъ же Лютасъ имѣетъ обвинять своего врага въ вѣроломствѣ за то, что тотъ опять пришелъ съ нѣмцами (II. 96); какое право проклинать его во имя боговъ Литвы и даже во имя Христа: «брось молніей въ него съ креста, тебя язычникъ молитъ».
Случилось то, чего желалъ самъ Лютасъ, но иначе,
