чужіе, которые могущественнѣе, тѣ его спасите; тѣхъ прокляну, что жалости не знаютъ, того признаю, который возвратитъ мнѣ счастье».
Однако, когда возлюбленный и безъ помощи боговъ исполнилъ желаніе Эгле, ворвался сквозь подземелье, чтобы спасти ее, когда вокругъ горятъ замокъ и стропила надъ ея головой, героинею овладѣваютъ нерѣшительность и сознаніе долга ― погибнуть вмѣстѣ со своими. Притомъ, все это выражается не въ формѣ первобытнаго чувства, но въ видѣ искусственнаго резонерства. Хотя она уже присягала, что покинетъ своихъ боговъ и склонится сердцемъ къ христіанству, Эгле въ эти минуты, объявляетъ, что хочеть сгорѣть на одномъ кострѣ съ идолами, обращая къ любимому человѣку еще такую загадку: «и не узнаешь никогда, кому я и о чемъ―послѣднюю пошлю молитву (II. 108)». Моментъ неудобенъ для разгадыванія, такъ какъ подземелье, въ которомъ брусья занялись огнемъ, угрожаетъ обваломъ, а потому стрѣлки схватываютъ Эгле, выносятъ ее въ обморокѣ и кладутъ въ лодку, гдѣ ее поражаетъ стрѣла, пущенная ея отцемъ, заканчивая ея жизнь и колебанія.
Какъ непомѣрное развитие рефлективности сдѣлало характеръ Эгле неестественнымъ, обратило его въ какой-то маятникъ, пассивно качающійся въ бездѣйственномъ пространствѣ, такъ другая, допущенная авторомъ невѣрность испортила фигуры, въ которыхъ онъ хотѣлъ изобразить давнихъ литовцевъ. Будучи самъ человѣкомъ мягкимъ и добродушнымъ, Кондратовичъ, должно быть, по себѣ составилъ себѣ понятие не только о нынѣшнихъ, но и о тогдашнихъ литвинахъ, вообразилъ себѣ, что основной чертой ихъ характера и въ то время была безконечная податливость и расплывчатость, при обращеніи къ нимъ во имя чувства: «кровавая сѣча сегодня и пиръ для мечей и обуховъ. А завтра тотъ же литовецъ сердцемъ готовъ подѣлиться, и, при чаркѣ алусу, своихъ палачей обнимаетъ, имъ же пролитая кровь въ немъ слезу вызываетъ (II. 15)». Тѣмъ болѣе, если врагъ
