гибло отъ того только, что не были сожжены Рансдорфъ и Эгле, которыхъ боги требовали себѣ въ жертвенную пищу, то отсюда пришлось бы предположить, что вслучаѣ, еслибы то жертвоприношеніе совершилось, Маргеръ съ своимъ войскомъ не погибли бы и храбрая Литва восторжествовала бы надъ крестомъ. Странное сведение великаго вопроса борьбы двухъ племенъ ― на вопросъ объ апетитѣ боговъ... Для довершенія непріятнаго, неэстетическаго впечатлѣнія, появляется богъ ада Поклюсъ, въ видѣ страшилища, похожаго на тѣ, какія показываются въ «вертепѣ» колядующими на Рождество мальчуганами: «нагое чудище, костистое, обросшее по тѣлу волосами, съ большою бородой и пламенемъ летящимъ изъ очей». Литовцы всѣ поверглись ницъ передъ этимъ явленіемъ, одинъ только только Маргеръ выдержалъ взглядъ чудовища.
Правда, Кондратовичъ, въ предисловіи, ссылается на примѣръ Виргилія, въ оправданіе появленія такого «deus ex machina». Но извиненіе это неудовлетворительно. Не говоря уже о различии вѣковъ, о томъ, что в наше время чудесность производитъ иное впечатлѣніе, чѣмъ въ ту эпоху, въ которой жилъ любимецъ Августа,—есть огромная разница между самыми предметами, какіе избраны однимъ поэтомъ и другимъ. Виргилій воспроизводилъ, положимъ, самъ не вѣруя въ то, живое народное преданіе, самое патріотическое преданіе, какое имѣлъ Римъ—объ основаніи великаго города; значитъ, римскій поэтъ вводилъ такую чудесность, вѣра въ которую составляла въ его время едва-ли не гражданскій долгъ. Между тѣмъ, нашъ поэтъ сочинялъ чудесность вовсе не существующую въ понятіяхъ его читателей, и склеивалъ изъ бумаги, на проволокахъ, такое страшилище, которое никакой иллюзіи производить въ читателяхъ не могло, а должно было вызывать лишь комическое впечатлѣніе. При такой полной неудачности миѳологической стороны поэмы, произведеніе это могло-бы всетаки держаться на возвышенныхъ характерахъ дѣйствующихъ лицъ,
