неизвѣстнаго намъ племени и иными ― на первосвященника, держащаго въ рукѣ жертвенный ножъ ― на Каульбаховскомъ фрескѣ «Разрушеніе Іерусалима», или на самоубійство жены Газдрубала, которая, послѣ шестидневнаго штурма Карѳагена, бросается съ дѣтьми въ пламя въ храмѣ Эскулапа.
Между тѣмъ, дѣло представляется такъ, что ни 1336 годъ не составлялъ никакого историческаго перелома, ни потерянная въ памяти крѣпость Пулленъ не можетъ чѣмъ-либо дѣйствовать на воображеніе, ни сама древняя языческая Литва, со своими богами, не въ состояніи нынѣ растрогать никого, хотя бы даже прямыхъ своихъ по плоти потомковъ. У насъ и ключа нѣтъ къ той угасшей вѣрѣ, навсегда погребенной и, если можно такъ выразиться, запечатанной такимъ образомъ, что и археологіи навѣрное никогда не удастся открыть ея тайну. Но еслибы даже такой ключъ и оказался у насъ въ рукахъ, то всетаки весьма сомнительно, чтобы намъ могла внушить что-либо религія дикая и жестокая, которая еще въ XIV вѣкѣ требовала человѣческихъ жертвоприношеній — обычай, по мнѣнію новѣйшихъ археологовъ и изслѣдователей доисторическаго быта, находившийся въ связи съ распространеннымъ нѣкогда повсемѣстно употребленіемъ человѣческаго мяса въ пищу. Поклонение огню и животнымъ, кудесничество и пророчество, закланіе людей въ жертву, пьянство и хищничество, при бѣдности храброй Литвы, ходившей въ лаптяхъ, все это — черты отрицательныя, вредящія красотѣ картины. Конечно, историческій поэтъ, соблюдающій правду, обязанъ упомянуть о нихъ, но не можеть изъ самаго этого быта дѣлать главное содержаніе героическаго разсказа, потому что иначе возбудилъ бы отвращеніе, вмѣсто удивленія и сочувствія къ тѣмъ лицамъ, которыхъ онъ взялся представить въ очищенномъ и возвышенномъ видѣ.
Вѣдь и у Мицкевича въ «Гражинѣ» намѣчены, гдѣто вдали, контуры капища, посвященнаго богу - громо
