вительную смѣсь хорошаго и дурнаго, непремѣнно долженъ былъ рѣзко выставить и соединить въ своемъ героѣ три главныя черты его публичной дѣятельности: показать въ немъ ― общественнаго реформатора, выдвигающаго впередъ идею объ уніи и вмѣстѣ мысль объ отмѣнѣ безбрачія, затѣмъ ― пламеннаго католика, бичевавшаго диссидентовъ и наконецъ ― столь же значительнаго теоретика золотой дворянской вольности. Но Кондратовича, кажется, влекло къ Оржеховскому болѣе всего то, что этотъ новаторъ былъ въ сущности до мозга костей католикъ; что этотъ пламенный дѣятель, будучи въ душѣ приверженцемъ строгости и дисциплины церковной, силился создать какой-то своеобразный католицизмъ, примѣнимый къ духу времени (Кондратовичъ, «Исторія литературы», II. 147, изд. 1875 г.). Не подлежитъ сомнѣнію, что борьба взаимно-враждебныхъ элементовъ въ самомъ Оржеховскомъ была въ высшей степени драматична, но еще не всякое драматическое положение создаетъ героя, пригоднаго для драмы или эпопеи. Чтобы заинтересовать и расположить читателя къ герою требуется, или, чтобы при высокихъ качествахъ души, его судьба была трагична, или, чтобы вслѣдствіе внутренней борьбы, человѣкъ этотъ сдѣлалъ нѣчто его возвысившее; отрекся отъ своего влеченія, отъ своего счастія, принеся ихъ въ жертву идеалу, поставленному имъ выше эгоизма.
Между тѣмъ, ни въ томъ, ни въ другомъ смыслѣ, Оржеховскій въ герои не годился. Конецъ его былъ не трагическій, а только достойный сожалѣнія: послѣдователи новыхъ ученій возненавидѣли его какъ своего врага, католики видѣли въ немъ сомнительнаго союзника и относились къ нему съ подозрѣніемъ; словомъ, всѣ его оттолкнули. Оржеховскій старался заслужить своимъ перомъ милость Рима, однако не дождался освященія своего брака и признанія дѣтей законными. Онъ самъ былъ виноватъ въ томъ, что отъ него всѣ отвернулись. Онъ былъ человѣкъ талантливый, но отлитый изъ неособен-
