водныхъ жилищъ ― чрезвычайно любопытны, а каменныя стрѣлы или черепки отъ горшковъ ― изъ того же первобытнаго періода ― драгоцѣннѣе, пожалуй, чѣмъ кирпичи отъ королевскаго замка. Самая мелкая частность получаетъ огромное значеніе, если она повторялась милліонами людей, втеченіи сотенъ лѣтъ и выросла затѣмъ въ фактъ историческій, который относится къ быту общества и представляетъ иногда большій интересъ, чѣмъ смерть героя или перемѣна династіи. Кондратовичъ нисколько не заботится объ извлеченіи такихъ бытовыхъ основъ изъ памятниковь исторіи. Для него всякій памятникъ ― только знакъ, вызывающій воспоминаніе объ умершихъ, которые жили и страдали, а все, что люди перечувствовали можетъ быть предметомъ пѣсни. Такимъ образомъ, каждый черепокъ, камушекъ или щепка могутъ быть перекристализованы въ алмазъ, и если это не дѣлается, то виной тому ― неохота и неспособность пѣвцовъ, которые, еслибы они явились, имѣли бы изъ чего создать у насъ эпосъ, неуступающій эллинскому, или вальтер-скоттовскія баллады и поэмы. Да, собственно говоря, даже и таланта тутъ не требуется, лишь бы именно была охота. «Положите ― говоритъ поэтъ ― подъ микроскопъ души головку бабочки или людское сердце, слезинку что стекла изъ скорбныхъ глазъ, иль сорванный съ литовскаго поля цвѣтокъ ― и разскажите вы правдиво и точно блескъ каждой краски, каждое содроганіе сердца, движеніе каждое мельчайшаго атома, и пѣсня ладно сложится сама собою («Кусокъ хлѣба» II. 117)».
Но если это такъ, если, помощью пріема, котораго тайну чародѣй унесъ съ собой въ могилу, возможно извлечь пѣснь изъ каждой травки, изъ глаза мухи и изъ всего, чѣмъ играетъ великая космическая жизнь, то затѣмъ казалось бы, что пепелища и могилы должны уже занимать въ творчествѣ лишь второстепенное мѣсто; что едва ли стоитъ изъ самыхъ лѣтописей вычитывать о всемъ, что перенесли люди умершіе, когда гораздо легче
