разсѣетъ онъ щиты и шлемы, и чаны полные медовъ вѣковыхъ―святый Евстахій».
Такая вольность въ обращеніи съ вещами свойства духовнаго, положимъ, не оскорбляетъ религiи, такъ какъ не выходитъ за предѣлы того, надъ чѣмъ, по убѣжденію поэта, позволительно подсмѣяться (къ Круповичу, VII. 60) и не ведетъ къ колебанію вѣры въ Бога. Но она всетаки дѣлаетъ религіозныя произведенія Сырокомли насквозь-свѣтскими. Въ нихъ нѣтъ ничего приторнаго, подслащеннаго, ничего что бы припоминало сакристію и ризы, онъ не пытается разжалобить орудіями страстей и украшать терновый вѣнецъ фольгою и разноцвѣтными бумажками. Повсюду у него чувствуется возвышенный идеализмъ, возносящійся горѣ въ безконечныхъ обращеніяхъ къ Богу, идеализмъ безъ котораго однако необходится ни одна изъ сколько-нибудь значительныхъ его поэмъ, начиная отъ эпическихъ и кончая хотя бы прелестною кантатой «Францискъ Ассизскій» (1857. Вильно V. 81-86). Кромѣ вещей религиозныхъ по самому содержанію, у Кондратовича есть еще одинъ родъ произведеній, который даетъ намъ послѣднюю черту для характеристики религиознаго элемента въ его поэзіи вообще. Онѣ носятъ названіе «бесѣдъ» и представляютъ собой—драматизированныя народныя поученія, заключающія въ себѣ практическую мораль. Въ нихъ иногда самое содержание и не относится къ Богу и представленіямъ церковнымъ, но тѣмъ неменѣе онѣ запечатлѣны свойственнымъ народу, истекающимъ изъ религіи, глубокимъ вѣрованіемъ въ непосредственное дѣйствіе божескаго правосудія еще въ семъ мірѣ, а также въ такія вещи, какъ носящія на себѣ проклятіе клады, чортовы сокровища, и наконецъ, ― въ то, что чѣмъ кто согрѣшилъ, тѣмъ и наказанъ будетъ.
Что Кондратовичъ не принималъ и такихъ преданій въ смыслѣ буквальномъ, а понималъ ихъ глубже, чѣмъ простой народъ, это доказывается хорошенькой сказкой «Краденое (1849. Залучье, І. 53)», въ которой отецъ, желая проучить сына, предлагавшаго ему кражу, пред-
