каждомъ изъ нихъ лежитъ одинъ обманъ, одна помѣха душѣ для совершеннаго познанія вещей. Земныя условія плоти и костей только лишаютъ меня вѣнца независимости. Голодъ и жажда, холодъ и жаръ даютъ только мѣрку нищеты человѣческой. Жадность пригнетаетъ душу къ землѣ, тщеславіе воздымаетъ грудь суетой, ненависть даетъ ножъ въ руки, любовь дѣлаетъ звѣринымъ то, что было божескимъ», и т. д. Изъ такого сознанія, у Кондратовича, какъ и у Рылѣева, истекаетъ горячее желаніе, чтобы раздѣлились двѣ, какъ они думаютъ, составныя части человѣка, чтобы разорвалась завѣса, преграждающая полетъ въ таинственный міръ—за предѣломъ міра, туда, гдѣ сіяетъ неизрѣченный и земному взгляду недоступный Богъ теологическій, освобожденный однако—у Кондратовича, какъ и Рылѣева―отъ всякихъ вѣроисповѣдныхъ особенностей, такъ какъ оба поэта восприняли посвященіе въ тѣ идеи вѣротерпимости, которыя составляютъ лучшее наслѣдіе XVIII столѣтія.
Приведенные выше образчики достаточно объясняютъ, какую огромную роль въ поэзіи Кондратовича играетъ элементъ религиозный; но слѣдуетъ нѣсколько подробнѣе опредѣлить сущность и свойства этой религіозности.
И такъ, прежде всего бросается въ глаза полное отсутствіе въ ней всякаго мистицизма. Умъ Кондратовича отличался замѣчательной трезвостью; это была ― голова разсудочная, а сердце, чувствовавшее сильно, но―только вещи ясно понятыя. Натура его была такъ мало расположена къ восторженнымъ видѣніямъ, до такой степени не склонна къ обращенію въ мірѣ сверхъестественномъ, къ розысканію въ фактахъ жизни―таинственныхъ символовъ и къ вниманiю въ заключенное въ такихъ символахъ откровеніе, что на немъ нѣтъ ни малѣйшаго слѣда того польскаго мессіанизма, который представлялъ направленіе положительно господствующее, именно въ то время, когда Кондратовичъ наиболѣе учился и развивался. Мессіанизмъ, который опуталъ
