чайно въ нашей Государственной Думѣ членами ея, какъ выразителями народнаго правосознанія. Такъ, членъ второй Думы Алексинскій, представитель крайней лѣвой, грозитъ врагамъ народа судомъ его и утверждаетъ, что „этотъ судъ страшнѣе всѣхъ судовъ“. Черезъ нѣсколько засѣданій въ той же Думѣ представитель крайней правой Щульгинъ оправдываетъ военно-полевые суды тѣмъ, что они лучше „народнаго самосуда“, и увѣряетъ, что послѣдствіемъ отмѣны военно-полевыхъ судовъ „будетъ самосудъ въ самомъ ужасномъ видѣ“, отъ котораго пострадаютъ и невинные. Это употребленіе всуе слова „судъ“ показываетъ однако, что представленія нашихъ депутатовъ о судѣ отражаютъ еще міровоззрѣніе той эпохи, когда суды приговаривали отдавать осужденныхъ „на потокъ и разграбленіе“. Нельзя винить одни лишь политическія условія въ томъ, что у насъ плохіе суды; виноваты въ этомъ и мы сами. При совершенно аналогичныхъ политическихъ условіяхъ у другихъ народовъ суды все-таки отстаивали право. Поговорка—„есть судья въ Берлинѣ“—относится къ концу XVIII и къ первой половинѣ XIX столѣтія, когда Пруссія была еще абсолютно монархическимъ государствомъ.
Все, сказанное о низкомъ уровнѣ правосознанія нашей интеллигенціи, сказано не въ судъ и не въ осужденіе. Пораженіе русской революціи и событія послѣднихъ лѣтъ—уже достаточно жестокій приговоръ надъ нашей интеллигенціей. Теперь интеллигенція должна уйти въ свой внутренній міръ, вникнуть въ него для того, чтобы освѣжить и оздоровить его. Въ процессѣ этой внутренней работы должно, ноконецъ, пробудиться и истинное правосознаніе русской интеллигенціи. Съ вѣрой, что близко то время, когда правосознаніе нашей интеллигенціи сдѣлается созидателемъ и творцомъ нашей новой общественной жизни, съ горячимъ желаніемъ этого были написаны и эти строки. Путемъ ряда горькихъ испытаній русская интеллигенція должна притти къ признанію на ряду съ абсолютными цѣнностями—личнаго самоусовершенствованія и нравственнаго міропорядка—также и цѣнностей относительныхъ—самаго обыденнаго, но прочнаго и ненарушимаго правопорядка.
чайно в нашей Государственной Думе членами её, как выразителями народного правосознания. Так, член второй Думы Алексинский, представитель крайней левой, грозит врагам народа судом его и утверждает, что «этот суд страшнее всех судов». Через несколько заседаний в той же Думе представитель крайней правой Щульгин оправдывает военно-полевые суды тем, что они лучше «народного самосуда», и уверяет, что последствием отмены военно-полевых судов «будет самосуд в самом ужасном виде», от которого пострадают и невинные. Это употребление всуе слова «суд» показывает однако, что представления наших депутатов о суде отражают ещё мировоззрение той эпохи, когда суды приговаривали отдавать осуждённых «на поток и разграбление». Нельзя винить одни лишь политические условия в том, что у нас плохие суды; виноваты в этом и мы сами. При совершенно аналогичных политических условиях у других народов суды всё-таки отстаивали право. Поговорка — «есть судья в Берлине» — относится к концу XVIII и к первой половине XIX столетия, когда Пруссия была ещё абсолютно монархическим государством.
Всё, сказанное о низком уровне правосознания нашей интеллигенции, сказано не в суд и не в осуждение. Поражение русской революции и события последних лет — уже достаточно жестокий приговор над нашей интеллигенцией. Теперь интеллигенция должна уйти в свой внутренний мир, вникнуть в него для того, чтобы освежить и оздоровить его. В процессе этой внутренней работы должно, наконец, пробудиться и истинное правосознание русской интеллигенции. С верой, что близко то время, когда правосознание нашей интеллигенции сделается созидателем и творцом нашей новой общественной жизни, с горячим желанием этого были написаны и эти строки. Путём ряда горьких испытаний русская интеллигенция должна придти к признанию наряду с абсолютными ценностями — личного самоусовершенствования и нравственного миропорядка — также и ценностей относительных — самого обыденного, но прочного и ненарушимого правопорядка.
