Минуту мы молчимъ и смотримъ, какъ, плавно огибая маякъ, выходитъ въ море пузатый угольщикъ „Ливерпуль“.
— А знаешь, Боря, я влюбленъ.
— А… а, — тянетъ Боря съ видимымъ интересомъ. Онъ уже привыкъ къ подобнымъ разговорамъ. — Ну и что же? Кто „она“?
— Таня Каменская. Знаешь дачу Майраки? Такъ оттуда. Такая черненькая… загадочная.
— А она что?
— Ничего пока. Я еще не объяснился и страдаю.
— Чего-жъ ты, чудакъ, страдаешь?
— Да такъ. Грустно. Вообще я ею люблю.
Боря насмѣшливо улыбается и ставитъ вопросъ ребромъ:
— За что?
— Вотъ странный! Развѣ любятъ за что-нибудь? Хотя… у нея папа художникъ.
— А сколько ей лѣтъ?
— Одиннадцать и два мѣсяца. Но она очень умная. Да вотъ, хочешь на нее посмотрѣть. Полѣземъ вечеромъ къ нимъ на дачу.
— Что я тамъ не видѣлъ? Лѣзь самъ.
— Дуракъ.
— Самъ ты дуракъ. Чтобы брюки порвать и чтобы садовникъ шею налупилъ.
— Не боюсь я садовника. Вчера вечеромъ лазилъ и брюки не порвалъ?
— Ну и что?
— Ничего. Стоялъ у нея подъ окномъ и мечталъ. Она учила уроки.
— Ты ей нравишься?
— Кажется. Вообще успѣхъ я имѣю… — Мне еще хочется прибавить „у женщинъ“, но я почему-то не рѣшаюсь.
Борись смотритъ искоса меня. Я очень неуклюжъ, вихрастъ и чернъ.
— Да… пожалуй… — говорить онъ съ видомъ ломбарднаго оцѣнщика: — желаю тебѣ успѣха.
— Спасибо, тебѣ тоже.
IV.
На праздники изъ института пріѣзжаетъ домой Магда Войницкая. Это — добрый геній всѣхъ романовъ и сердечныхъ увлеченій, которые случаются въ „покоѣ“. Нѣчто въ родѣ свахи. Она очень хитра, дипломатична, какъ всѣ институтки. Характеромъ и лицомъ похожа на мальчика, лазитъ по деревьямъ и обожаетъ кадетовъ. Устройствомъ романовъ занимается исключительно изъ любви къ искусству. И, откуда-то пронюхавъ, что я влюбленъ въ Таничку, рѣшаетъ помогать. Я ее уважаю, но все таки съ ней надо хитрить и держать себя осторожно.
— Здравствуйте, какъ поживаете?
Передо мной Магда. Физіономія у нея въ высшей степени хитрая, въ рукахъ мѣшокъ.
— Здравсте. Ничего себѣ. Куда это вы съ мѣшкомъ?
— На море. Хочу набрать хорошей глины. Буду учить лѣпить… угадайте, кого.
— Таню, — роняю я слово, которое ужъ три дня вертится у меня на языкѣ.
— Да, Таню. Вы угадали.
И это многозначительное „вы угадали“ заставляетъ меня покраснѣть и поднять съ земли кусочекъ стекла.
— А вы куда?
— Въ церковь.
— Бросьте, пойдемъ лучше со мной. Будете помогать глину нести. О Танѣ поговоримъ.
„Тьфу, она все знаетъ“, — думаю я и опять нагибаюсь за стеклышкомъ.
— Уже поздно, опоздаю.
— Пустяки. Успѣете.
Въ церковь мнѣ нужно, но я — тряпка. Черезъ дачи мы идемъ къ обрывамъ и на перегонки сбѣгаемъ по крутому спуску на берегъ. За городомъ садится солнце, и его алый, теплый свѣтъ мягко заливаетъ косой парусъ рыбачьей шаланды и противоположный берегъ залива. Штиль. Подъ берегомъ вода прозрачна, какъ стекло, сквозь нее отчетливо просвѣчиваетъ дно, цвѣтомъ своимъ похожее на черепаховый гребень. Я бѣгу и думаю: „Недаромъ Магда сразу же заговорила про Таню, навѣрно она меня нарочно потащила на море, чтобы узнать, „за кѣмъ я страдаю“. А мо-
