вѣдомствѣ котораго оставалось всего лишь шесть гусей.
Остальная птица давно была съѣдена.
— Какъ же не стараться о животной! Она тоже Божья тварь.
— Да вѣдь много ли ей вѣку? Сегодня ты примѣрно ее напоилъ, накормилъ, слово ласковое сказалъ, а завтра ей крышка. Ножомъ Андреевъ полоснетъ.
— Ничего ты себѣ, паренекъ, Артюшкинъ, а башкой, братецъ ты мой, слабъ… вотъ что я тебѣ скажу… И всякому изъ насъ крышка будетъ… Кому раньше, кому позже, такъ развѣ изъ-за самаго эстаго тебя и не корми, и не пои, и дуй тебя по мордѣ, скажемъ, каждый день?.. Молъ, все равно, помретъ… Еще больше жалѣть нужно животную, кою завтра заколютъ. Пусть хоть день, да хорошо проживетъ… И вовсе ты глупый человѣкъ, Артюшкинъ… Поди лучше да гусямъ воды принеси. Ишь, шеи вытягиваютъ и гогочутъ, — пить, значитъ, просятъ. И ты долженъ эго понимать и стараться…
— Это они зря кричатъ…
— Зря? Ты вотъ, глупый, зря мелешь, а птица умнѣй тебя… Неси имъ воды, Артюшкинъ.
Наконецъ палуба „Казака“ почти совсѣмъ очистилась отъ „пассажировъ“. Оставались только: черный быкъ, съ которымъ Коноплевъ давно уже велъ дружбу и котораго называлъ почему-то „Тимофеичемъ“, свинья съ семействомъ и шесть гусей. Этихъ „пассажировъ“ приберегали къ празднику, тѣмъ болѣе, что всѣ они отлично переносили качку, а пока
