всѣ уголки, у Коноплева все было готово и въ порядкѣ. Онъ былъ при своихъ „пассажирахъ“ и энергично заступался за нихъ, когда матросы, оканчивающіе палубу, направляли на нихъ бранспойтъ, чтобы потѣшиться. Заступался и сердился, объясняя, что „животная“ этого не любитъ, и даже обругалъ одного молодого матроса, который пѵстилъ-таки струю въ барановъ, которые заметались въ ужасѣ.
Убѣдившись, что палуба не загажена, и что и у скотины и у птицы все чисто и въ порядкѣ, старшій офицеръ, повидимому, снисходительнѣе посмотрѣлъ на присутствіе многочисленныхъ „пассажировъ“ (къ тому же онъ любилъ и покушать) и безъ раздраженія слушалъ блеяніе, хрюканіе, гоготаніе гусей и утокъ и пѣніе пѣтуховъ.
Остановившись съ разбѣга на бакѣ, гдѣ боцманъ Якубенковъ съ ранняго утра оглашалъ воздухъ ругательными импровизаціями, „подбадривая“ этимъ, какъ онъ говорилъ, матросовъ для того, чтобы они веселѣе работали, — старшій офицеръ взглянулъ на чернато быка, смирно жевавшаго сѣно, взглянулъ на настилку, блестѣвшую чистотой, и проговорилъ, обращаясь къ Коноплеву:
— Чтобы всегда такъ было.
— Есть, ваше благородіе!
— Старайся.
— Слушаю-сь, ваше благородіе!
— Ты, говорятъ, вчера этого бѣшенаго быка усмирилъ? Не побоялся?
— Онъ и такъ былъ смирный… Тосковалъ только, ваше благородіе! — застѣнчиво, вяло и боязливо отвѣчалъ Коноплевъ, какъ-то неловко прикладывая
