въ Нью-Іоркѣ. Она написала своему Ново-Орлеанскому повѣренному, а тотъ наложилъ запрещеніе на имущество (главную часть его составляли эти двѣ женщины и рабочіе, работавшіе на плантаціи) и сообщилъ объ этомъ въ Нью-Іоркъ. Г. Б. былъ, какъ мы говорили выше, хорошій христіанинъ и житель свободнаго штата; онъ почувствовалъ себя неловко. Ему непріятно было торговать рабами, торговать человѣческими душами очень непріятно. Но вопросъ шелъ о тридцати тысячахъ долларовъ, а это сумма большая, нельзя было потерять ее изъ-за принципа. И вотъ, послѣ сильнаго колебанія, поговоривъ съ тѣми, кто, какъ онъ зналъ, посовѣтуютъ ему не терять своего, Б. написалъ повѣренному, что предоставляетъ ему вести дѣло, какъ онъ найдетъ лучшимъ, а вырученныя деньги проситъ переслать ему, Б.
На другой день послѣ того какъ это письмо пришло въ Новый Орлеанъ, Сусанна и Эммелина были отправлены въ складъ, гдѣ должны были ждать общаго аукціона. Лица ихъ слабо вырисовываются при лунномъ свѣтѣ, который проникаетъ сквозь рѣшетку окна, но мы можемъ подслушать ихъ разговоръ. Обѣ онѣ плачутъ, но каждая плачетъ тихонько, чтобы другая не слышала.
— Мама, положи голову ко мнѣ на колѣни и постарайся хоть немного поспать, — говоритъ дѣвушка, стараясь казаться спокойной.
— Я не хочу спать, Эмъ, — отвѣчала женщина, — я не могу! Вѣдь это послѣдняя ночь, что мы проводимъ вмѣстѣ.
— О, мама, не говори такъ! Можетъ быть, насъ купятъ вмѣстѣ. Кто знаетъ?
— Если бы дѣло касалось кого нибудь посторонняго, я бы также разсуждала, Эмъ, — отвѣчала женщина; — но я такъ боюсь потерять тебя, что предвижу все дурное.
— Отчего, мама? Смотритель сказалъ, что мы обѣ хорошій товаръ, и что за насъ дадутъ порядочную цѣну.
Сусанна вспомнила всѣ взгляды и слова смотрителя, съ тоской вспомнила, какъ онъ осматривалъ руки Эммелины, приподнималъ ея локоны и объявилъ, что она первый сортъ. Сусанна была воспитана въ правилахъ христіанской религіи, привыкла каждый день читать Библію; видѣть что ея дочь продаютъ на стыдъ и позоръ было для нея такъ же ужасно, какъ для всякой другой матери христіанки; но ей не на что было надѣяться, у нея не было защиты.
— Мама, какъ было бы хорошо, если бы тебя взяли въ какое нибудь семейство кухаркой, а меня горничной или швеей.
в Нью-Йорке. Она написала своему Ново-Орлеанскому поверенному, а тот наложил запрещение на имущество (главную часть его составляли эти две женщины и рабочие, работавшие на плантации) и сообщил об этом в Нью-Йорк. Г. Б. был, как мы говорили выше, хороший христианин и житель свободного штата; он почувствовал себя неловко. Ему неприятно было торговать рабами, торговать человеческими душами очень неприятно. Но вопрос шел о тридцати тысячах долларов, а это сумма большая, нельзя было потерять ее из-за принципа. И вот, после сильного колебания, поговорив с теми, кто, как он знал, посоветуют ему не терять своего, Б. написал поверенному, что предоставляет ему вести дело, как он найдет лучшим, а вырученные деньги просит переслать ему, Б.
На другой день после того как это письмо пришло в Новый Орлеан, Сусанна и Эммелина были отправлены в склад, где должны были ждать общего аукциона. Лица их слабо вырисовываются при лунном свете, который проникает сквозь решетку окна, но мы можем подслушать их разговор. Обе они плачут, но каждая плачет тихонько, чтобы другая не слышала.
— Мама, положи голову ко мне на колени и постарайся хоть немного поспать, — говорит девушка, стараясь казаться спокойной.
— Я не хочу спать, Эм, — отвечала женщина, — я не могу! Ведь это последняя ночь, что мы проводим вместе.
— О, мама, не говори так! Может быть, нас купят вместе. Кто знает?
— Если бы дело касалось кого-нибудь постороннего, я бы также рассуждала, Эм, — отвечала женщина; — но я так боюсь потерять тебя, что предвижу всё дурное.
— Отчего, мама? Смотритель сказал, что мы обе хороший товар, и что за нас дадут порядочную цену.
Сусанна вспомнила все взгляды и слова смотрителя, с тоской вспомнила, как он осматривал руки Эммелины, приподнимал её локоны и объявил, что она первый сорт. Сусанна была воспитана в правилах христианской религии, привыкла каждый день читать Библию; видеть что её дочь продают на стыд и позор было для неё так же ужасно, как для всякой другой матери христианки; но ей не на что было надеяться, у неё не было защиты.
— Мама, как было бы хорошо, если бы тебя взяли в какое-нибудь семейство кухаркой, а меня горничной или швеей.
