— А какъ же вы сами считаете рабство, справедливымъ или несправедливымъ?
— Э, нѣтъ, кузина, — засмѣялся Сентъ-Клеръ отъ меня вы не дождетесь своей ужасной новоанглійской прямолинейности. Я знаю, что если я вамъ отвѣчу на этотъ вопросъ, вы мнѣ зададите еще полдюжины одинъ труднѣе другого, а я вовсе не желаю открывать вамъ свои позиціи. Я очень люблю бросать камни въ чужіе огороды, но не намѣренъ заводить свой, чтобы другіе бросали въ него.
— Вотъ онъ всегда такъ говоритъ, — вмѣшалась Марія; — отъ него никогда нельзя добиться настоящаго отвѣта. Я думаю, все это оттого, что онъ не признаетъ религію.
— Религія! — вскричалъ Сентъ-Клеръ такимъ тономъ, что обѣ дамы взглянули на него. — Религія! развѣ то, что вамъ говорятъ въ вашей церкви, религія? Развѣ то, что можетъ склоняться и повертываться, подниматься и опускаться въ угоду каждому измѣненію въ эгоистичномъ, суетномъ обществѣ, развѣ это религія? Развѣ религія можетъ быть менѣе великодушна, менѣе справедлива, менѣе милосердна къ людямъ, чѣмъ даже моя собственная грѣховная, суетная, испорченная природа? Нѣтъ, для меня религія это нѣчто стоящее выше меня, а не на одномъ уровнѣ со мной.
— Вы, значитъ, не думаете, что Библія оправдываетъ рабство? — спросила миссъ Офелія.
— Библія была любимая книга моей матери, — отвѣчалъ Сентъ-Клеръ. — Ею она жила, съ нею умерла, и мнѣ было бы очень грустно, если бы въ ней оказалось что нибудь подобное, такъ же грустно, какъ если бы кто нибудь желая убѣдить меня, что все это похвально, доказалъ мнѣ, что моя мать пила водку, жевала табакъ и ругалась. Это нисколько не оправдало бы меня въ собственныхъ глазахъ, а только уничтожило бы мое уваженіе къ ней; между тѣмъ это большое утѣшеніе, когда у человѣка есть кто нибудь на свѣтѣ, кого онъ можетъ уважать. Короче говоря, — онъ снова вернулся къ прежнему веселому тону, — я хочу одного только, чтобы различныя вещи лежали въ разныхъ ящикахъ. Все общество и въ Европѣ, и въ Америкѣ построено на такихъ началахъ, къ которымъ невозможно примѣнять идеальную мѣрку нравственности. Каждый понимаетъ, что люди и не стремятся къ абсолютной справедливости, что имъ достаточно поступать не хуже другихъ. Когда человѣкъ мужественно заявляетъ, что рабство для насъ необходимо, что мы превратимся въ нищихъ, если откажемся отъ него, и потому намѣрены навсегда
— А как же вы сами считаете рабство, справедливым или несправедливым?
— Э, нет, кузина, — засмеялся Сент-Клер от меня вы не дождетесь своей ужасной новоанглийской прямолинейности. Я знаю, что если я вам отвечу на этот вопрос, вы мне зададите еще полдюжины один труднее другого, а я вовсе не желаю открывать вам свои позиции. Я очень люблю бросать камни в чужие огороды, но не намерен заводить свой, чтобы другие бросали в него.
— Вот он всегда так говорит, — вмешалась Мария; — от него никогда нельзя добиться настоящего ответа. Я думаю, всё это оттого, что он не признает религию.
— Религия! — вскричал Сент-Клер таким тоном, что обе дамы взглянули на него. — Религия! разве то, что вам говорят в вашей церкви, религия? Разве то, что может склоняться и повертываться, подниматься и опускаться в угоду каждому изменению в эгоистичном, суетном обществе, разве это религия? Разве религия может быть менее великодушна, менее справедлива, менее милосердна к людям, чем даже моя собственная греховная, суетная, испорченная природа? Нет, для меня религия это нечто стоящее выше меня, а не на одном уровне со мной.
— Вы, значит, не думаете, что Библия оправдывает рабство? — спросила мисс Офелия.
— Библия была любимая книга моей матери, — отвечал Сент-Клер. — Ею она жила, с нею умерла, и мне было бы очень грустно, если бы в ней оказалось что-нибудь подобное, так же грустно, как если бы кто-нибудь желая убедить меня, что всё это похвально, доказал мне, что моя мать пила водку, жевала табак и ругалась. Это нисколько не оправдало бы меня в собственных глазах, а только уничтожило бы мое уважение к ней; между тем это большое утешение, когда у человека есть кто-нибудь на свете, кого он может уважать. Короче говоря, — он снова вернулся к прежнему веселому тону, — я хочу одного только, чтобы различные вещи лежали в разных ящиках. Всё общество и в Европе, и в Америке построено на таких началах, к которым невозможно применять идеальную мерку нравственности. Каждый понимает, что люди и не стремятся к абсолютной справедливости, что им достаточно поступать не хуже других. Когда человек мужественно заявляет, что рабство для нас необходимо, что мы превратимся в нищих, если откажемся от него, и потому намерены навсегда
