Честный, старый Джонъ ванъ Тромпе былъ раньше крупнымъ землевладѣльцемъ и негровладѣльцемъ въ штатѣ Кентукки.
У него не было „ничего медвѣжьяго кромѣ шкуры“, а сердцемъ онъ обладалъ честнымъ, справедливымъ, столь же широкимъ, какъ его гигантская фигура. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ слѣдилъ онъ съ подавленнымъ негодованіемъ за проявленіями системы, одинаково развращающей и притѣснителя, и притѣсняемыхъ. Наконецъ, Джонъ почувствовалъ, что не можетъ долѣе переносить такой жизни; онъ взялъ изъ конторки свой бумажникъ, поѣхалъ въ штатъ Огайо, купилъ большой участокъ плодородной земли, далъ вольную всѣмъ своимъ рабамъ, мужчинамъ, женщинамъ и дѣтямъ, посадилъ ихъ въ повозки и отправилъ на этотъ участокъ; а затѣмъ честный Джонъ переселился за рѣку, въ уединенную, тихую ферму, гдѣ жилъ въ мирѣ со своею совѣстью и своими убѣжденіями.
— Согласны вы дать пріютъ бѣдной женщинѣ и ребенку, которые спасаются отъ негроторговца? — спросилъ у него сенаторъ напрямикъ.
— Понятно согласенъ! — горячо отвѣтилъ честный Джонъ.
— Я такъ и думалъ, — сказалъ сенаторъ.
— Если кто нибудь изъ нихъ явится сюда, — проговорилъ Джонъ, выпрямляя свое высокое, мускулистое туловище, — я готовъ принять его, какъ слѣдуетъ. У меня семь сыновей каждый шести футовъ роста, мы ихъ отлично попотчуемъ. Засвидѣтельствуйте имъ наше почтеніе, скажите имъ, пусть идутъ, когда хотятъ, намъ совершенно все равно!
Джонъ запустилъ пальцы въ свою кудластую голову и разразился громкимъ смѣхомъ.
Усталая, измученная и упавшая духомъ Элиза еле дотащилась до дверей, неся на рукахъ ребенка, уснувшаго тяжелымъ сномъ. Хозяинъ поднесъ свѣчу къ лицу ея, испустилъ что то въ родѣ сострадательнаго ворчанія, открылъ дверь въ маленькую спальню рядомъ съ большой кухней, гдѣ они стояли, и сдѣлалъ ей знакъ, что бы она вошла туда. Онъ взялъ свѣчу, зажегъ ее, поставилъ на столъ и затѣмъ заговорилъ съ Элизой:
— Послушай, голубукша, ты можешь быть совершенно спокойна, даже если кто и придетъ сюда. Видишь это угощеніе? — онъ указалъ на два, три новенькихъ ружья надъ каминомъ. — Кто со мной знакомъ, тотъ знаетъ, что изъ моего дома нельзя никого взять противъ моей воли Ложись теперь спать и спи такъ спокойно, какъ въ люлькѣ у родной матери. — Съ этими словами онъ вышелъ и заперъ дверь.
Честный, старый Джон ван Тромпе был раньше крупным землевладельцем и негровладельцем в штате Кентукки.
У него не было „ничего медвежьего кроме шкуры“, а сердцем он обладал честным, справедливым, столь же широким, как его гигантская фигура. В течение нескольких лет следил он с подавленным негодованием за проявлениями системы, одинаково развращающей и притеснителя, и притесняемых. Наконец, Джон почувствовал, что не может долее переносить такой жизни; он взял из конторки свой бумажник, поехал в штат Огайо, купил большой участок плодородной земли, дал вольную всем своим рабам, мужчинам, женщинам и детям, посадил их в повозки и отправил на этот участок; а затем честный Джон переселился за реку, в уединенную, тихую ферму, где жил в мире со своею совестью и своими убеждениями.
— Согласны вы дать приют бедной женщине и ребенку, которые спасаются от негроторговца? — спросил у него сенатор напрямик.
— Понятно согласен! — горячо ответил честный Джон.
— Я так и думал, — сказал сенатор.
— Если кто-нибудь из них явится сюда, — проговорил Джон, выпрямляя свое высокое, мускулистое туловище, — я готов принять его, как следует. У меня семь сыновей каждый шести футов роста, мы их отлично попотчуем. Засвидетельствуйте им наше почтение, скажите им, пусть идут, когда хотят, нам совершенно всё равно!
Джон запустил пальцы в свою кудластую голову и разразился громким смехом.
Усталая, измученная и упавшая духом Элиза еле дотащилась до дверей, неся на руках ребенка, уснувшего тяжелым сном. Хозяин поднес свечу к лицу её, испустил что то в роде сострадательного ворчания, открыл дверь в маленькую спальню рядом с большой кухней, где они стояли, и сделал ей знак, что бы она вошла туда. Он взял свечу, зажег ее, поставил на стол и затем заговорил с Элизой:
— Послушай, голубукша, ты можешь быть совершенно спокойна, даже если кто и придет сюда. Видишь это угощение? — он указал на два, три новеньких ружья над камином. — Кто со мной знаком, тот знает, что из моего дома нельзя никого взять против моей воли Ложись теперь спать и спи так спокойно, как в люльке у родной матери. — С этими словами он вышел и запер дверь.
