— Обязанность, Джонъ! Пожалуйста, не говори эти слова. Ты очень хорошо знаешь, что это не обязанность, и что такой обязанности быть не можетъ! Если люди хотятъ, чтобы невольники не убѣгали отъ нихъ, пусть они порядочно обращаются съ ними, вотъ мое убѣжденіе. Если бы у меня были невольники, — надѣюсь, ихъ никогда не будетъ, — я увѣрена, они не стали бы бѣгать, и твои тоже, Джонъ. Человѣкъ не убѣжитъ, когда ему живется хорошо. А если кто и убѣжитъ, такъ развѣ мало натерпится онъ холода, голода и страха? И еще всѣ должны набрасываться на него! Нѣтъ, ужъ тамъ законъ или не законъ, а я ничего подобнаго дѣлать не стану, избави Богъ!
— Мэри, Мэри, дорогая, ну, давай разсуждать спокойно.
— Я терпѣть не могу разсуждать, Джонъ, особенно о такихъ вещахъ. У васъ, политиковъ, такая привычка ходить кругомъ да около самого простого, яснаго дѣла; а какъ дойдетъ до примѣненія вашего закона, такъ и окажется, что вы сами не вѣрите въ то, что говорили. Я вѣдь отлично знаю тебя, Джонъ. Ты также, какъ я, не считаешь этого закона справедливымъ и также не станешь исполнять его.
Въ этотъ критическій моментъ дверь отворилась, старый Куджо, негръ работникъ, просунулъ въ нее голову и попросилъ миссисъ пройти въ кухню. Нашъ сенаторъ почувствовалъ облегченіе, проводилъ свою маленькую жену взглядомъ, выражавшимъ странную смѣсь удовольствія и досады, и, спокойно усѣвшись въ своемъ креслѣ, принялся читать газеты.
Черезъ минуту за дверью послышался голосъ миссисъ Бэрдъ, звавшей его торопливо и встревоженно.
— Джонъ, Джонъ! Иди сюда скорѣй!
Онъ отложилъ газету, вошелъ въ кухню и остановился въ изумленіи передъ ожидавшимъ его тамъ зрѣлищемъ. Молодая, стройная женщина, въ разорванной и обледенѣлой одеждѣ лежала на двухъ стульяхъ въ глубокомъ обморокѣ. Одна нога ея была обута, на другой не было башмака, чулокъ свалился, а самая нога была исцарапана и изранена. Палицѣ ея виднѣлся отпечатокъ презираемой расы, но нельзя было не любоваться его мрачной, грустной красотой. При видѣ его окаменѣлой неподвижности, его холодной, мертвенной блѣдности жуткая дрожь пробѣжала по тѣлу сенатора. Онъ стоялъ молча, затаивъ дыханіе. Жена его и ихъ единственная черная служанка, старая тетка Дина, суетились около женщины, стараясь привести ее въ чувство. Старый Куджо посадилъ къ себѣ на колѣни мальчика,
— Обязанность, Джон! Пожалуйста, не говори эти слова. Ты очень хорошо знаешь, что это не обязанность, и что такой обязанности быть не может! Если люди хотят, чтобы невольники не убегали от них, пусть они порядочно обращаются с ними, вот мое убеждение. Если бы у меня были невольники, — надеюсь, их никогда не будет, — я уверена, они не стали бы бегать, и твои тоже, Джон. Человек не убежит, когда ему живется хорошо. А если кто и убежит, так разве мало натерпится он холода, голода и страха? И еще все должны набрасываться на него! Нет, уж там закон или не закон, а я ничего подобного делать не стану, избави Бог!
— Мэри, Мэри, дорогая, ну, давай рассуждать спокойно.
— Я терпеть не могу рассуждать, Джон, особенно о таких вещах. У вас, политиков, такая привычка ходить кругом да около самого простого, ясного дела; а как дойдет до применения вашего закона, так и окажется, что вы сами не верите в то, что говорили. Я ведь отлично знаю тебя, Джон. Ты также, как я, не считаешь этого закона справедливым и также не станешь исполнять его.
В этот критический момент дверь отворилась, старый Куджо, негр работник, просунул в нее голову и попросил миссис пройти в кухню. Наш сенатор почувствовал облегчение, проводил свою маленькую жену взглядом, выражавшим странную смесь удовольствия и досады, и, спокойно усевшись в своем кресле, принялся читать газеты.
Через минуту за дверью послышался голос миссис Бэрд, звавшей его торопливо и встревоженно.
— Джон, Джон! Иди сюда скорей!
Он отложил газету, вошел в кухню и остановился в изумлении перед ожидавшим его там зрелищем. Молодая, стройная женщина, в разорванной и обледенелой одежде лежала на двух стульях в глубоком обмороке. Одна нога её была обута, на другой не было башмака, чулок свалился, а самая нога была исцарапана и изранена. Палице её виднелся отпечаток презираемой расы, но нельзя было не любоваться его мрачной, грустной красотой. При виде его окаменелой неподвижности, его холодной, мертвенной бледности жуткая дрожь пробежала по телу сенатора. Он стоял молча, затаив дыхание. Жена его и их единственная черная служанка, старая тетка Дина, суетились около женщины, стараясь привести ее в чувство. Старый Куджо посадил к себе на колени мальчика,
