ня; мужчины перестали коситься и, встрѣчаясь, здоровались со мною. Наконецъ я не былъ ни колдуномъ, ни чудовищемъ; меня называли «нашъ старый Гумфри, добрый Гумфри», а иногда и «хромой Гумфри», потому что, надобно признаться, я старъ, не хорошъ собою и хромаю.
Я гуляю бо̀льшею частію ночью. Лѣтомъ я часто выхожу изъ дому чуть-свѣтъ и провожу цѣлый день за городомъ, въ мѣстахъ самыхъ уединенныхъ; въ другія времена года, оставляю домъ свой только въ сумерки, несмотря на то, что люблю солнечный свѣтъ и не хуже кого-нибудь изъ живущихъ на землѣ умѣю чувствовать радость, которую онъ по ней распространяетъ.
Однажды, ночью, я прогуливался въ Сити, по обыкновенію своему медленно подвигаясь впередъ и предаваясь размышленіямъ, которыхъ предметъ измѣнялся каждую минуту; вдругъ меня остановилъ вопросъ, сдѣланный нѣжнымъ, почти дѣтскимъ голоскомъ, но я его сначала не понялъ. Я тотчасъ обернулся и увидѣлъ возлѣ себя хорошенькую, молоденькую дѣвушку, которая еще разъ спросила меня, какъ пройти въ улицу, весьма отдаленную отъ той части Лондона, въ которой мы находились.
— Это очень далеко отсюда, моя милая, отвѣчалъ я.
— Знаю, мистеръ, возразила она съ робостію: знаю, что далеко, потому что я вышла изъ дому еще за̀-свѣтло.
— Одна?
— Да, сударь; я не труслива, но теперь мнѣ страшно, потому что я заблудилась.
— Зачѣмъ же ты обратилась ко мнѣ? Что̀, если я обману тебя, невѣрно показавъ дорогу?
— Этого я, мистеръ, не боюсь. Вы такъ стары! и вы идете такъ медленно!
Не могу выразить, до какой степени наивный тонъ этой дѣвушки растрогалъ меня; слеза блеснула въ глазахъ ея; пристально смотря на меня, она вся дрожала.
— Пойдемъ, сказалъ я ей, я провожу тебя.
Она подала мнѣ руку съ такою довѣрчивостью, какъ-будто бы отъ самой колыбели была знакома со мною; мы пошли вмѣстѣ, и она старалась принаровить шагъ свой къ моему; казалось, что она вела и берегла меня. Я замѣтилъ,
ня; мужчины перестали коситься и, встречаясь, здоровались со мною. Наконец я не был ни колдуном, ни чудовищем; меня называли «наш старый Гумфри, добрый Гумфри», а иногда и «хромой Гумфри», потому что, надобно признаться, я стар, не хорош собою и хромаю.
Я гуляю большею частию ночью. Летом я часто выхожу из дому чуть свет и провожу целый день за городом, в местах самых уединенных; в другие времена года, оставляю дом свой только в сумерки, несмотря на то, что люблю солнечный свет и не хуже кого-нибудь из живущих на земле умею чувствовать радость, которую он по ней распространяет.
Однажды, ночью, я прогуливался в Сити, по обыкновению своему медленно подвигаясь вперед и предаваясь размышлениям, которых предмет изменялся каждую минуту; вдруг меня остановил вопрос, сделанный нежным, почти детским голоском, но я его сначала не понял. Я тотчас обернулся и увидел возле себя хорошенькую, молоденькую девушку, которая еще раз спросила меня, как пройти в улицу, весьма отдаленную от той части Лондона, в которой мы находились.
— Это очень далеко отсюда, моя милая, — отвечал я.
— Знаю, мистер, — возразила она с робостию: знаю, что далеко, потому что я вышла из дому еще засветло.
— Одна?
— Да, сударь; я не труслива, но теперь мне страшно, потому что я заблудилась.
— Зачем же ты обратилась ко мне? Что, если я обману тебя, неверно показав дорогу?
— Этого я, мистер, не боюсь. Вы так стары! и вы идете так медленно!
Не могу выразить, до какой степени наивный тон этой девушки растрогал меня; слеза блеснула в глазах её; пристально смотря на меня, она вся дрожала.
— Пойдем, — сказал я ей, — я провожу тебя.
Она подала мне руку с такою доверчивостью, как будто бы от самой колыбели была знакома со мною; мы пошли вместе, и она старалась приноровить шаг свой к моему; казалось, что она вела и берегла меня. Я заметил,
