съ великими событіями исторіи, съ страстями и дѣяніями людей, облагородившихъ человечество, и оставалась чуждою только блѣдныхъ мозаикъ вседневной жизни, не знала сказаній и обычаевъ только нашихъ свѣтскихъ муравейниковъ.
Незаметно характеръ мой образовался по впечатлѣніямъ ума, закалившись въ гордости, въ твердости, въ любви къ родинѣ, и принявъ все оттѣнки мужескихъ добродетелей. Въ нашемъ кукольномъ свѣтѣ, такъ грубомъ со всей его утонченностью, мой умъ и сердце зрѣли подъ вліяніемъ понятій золотаго вѣка; съ ними созрѣли они и окрепли. Въ пятнадцать лѣтъ я все понимала умомъ, все постигала сердцемъ; уже въ ту пору мнѣнія и чувства мои были выше всѣхъ внѣшнихъ вліяній; измѣнить ихъ можно было не иначе какъ переплавивъ на огнѣ одной изъ сильныхъ страстей: тогда развѣ повиновались бы онѣ новымъ впечатлѣніямъ, приняли бы иную форму.
Сестра отца моего переселилась изъ Москвы въ городъ, отъ котораго мы жили верстахъ въ семидесяти. Она навѣстила насъ, и, изумившись моей одичалости и неловкости, начала укорять моего отца, представила ему всю важность наружнаго воспитанія для дѣвушки, говорила такъ много и красно, что убедила его поручить себѣ мое преобразованіе. Я переселилась въ ея семейство.
Она была женщина свѣтская, холодная, ко всему равнодушная, безъ всякой опредѣленной черты въ характерѣ, безъ воли, безъ мнѣнія, и полагавшая весь умъ и всѣ достоинства въ исполненіи самыхъ мелочныхъ статей уставовъ общества. Всякая мысль, непрогнанная сквозь реторту свѣта, не наведенная его лакомъ, казалась ей преступленіемъ; всякое самобытное чувство грѣхомъ смертельнымъ. Такими правилами вскормила она своихъ дочерей, и въ этотъ-то омутъ упала я изъ моего мирнаго уединенія: однако жъ я долго еще не замечала
с великими событиями истории, со страстями и деяниями людей, облагородивших человечество, и оставалась чуждою только бледных мозаик вседневной жизни, не знала сказаний и обычаев только наших светских муравейников.
Незаметно характер мой образовался по впечатлениям ума, закалившись в гордости, в твердости, в любви к родине, и приняв все оттенки мужеских добродетелей. В нашем кукольном свете, так грубом со всей его утонченностью, мой ум и сердце зрели под влиянием понятий золотого века; с ними созрели они и окрепли. В пятнадцать лет я все понимала умом, все постигала сердцем; уже в ту пору мнения и чувства мои были выше всех внешних влияний; изменить их можно было не иначе как переплавив на огне одной из сильных страстей: тогда разве повиновались бы они новым впечатлениям, приняли бы иную форму.
Сестра отца моего переселилась из Москвы в город, от которого мы жили верстах в семидесяти. Она навестила нас, и, изумившись моей одичалости и неловкости, начала укорять моего отца, представила ему всю важность наружного воспитания для девушки, говорила так много и красно, что убедила его поручить себе мое преобразование. Я переселилась в ее семейство.
Она была женщина светская, холодная, ко всему равнодушная, без всякой определенной черты в характере, без воли, без мнения, и полагавшая весь ум и все достоинства в исполнении самых мелочных статей уставов общества. Всякая мысль, не прогнанная сквозь реторту света, не наведенная его лаком, казалась ей преступлением; всякое самобытное чувство грехом смертельным. Такими правилами вскормила она своих дочерей, и в этот-то омут упала я из моего мирного уединения: однако же я долго еще не замечала
