ланіе познакомиться съ ними, и Катя должна была взять на себя представленіе двухъ негодяевъ, къ которымъ внутренно питала глубокое презрѣніе и отвращеніе. Начался обыкновенный свѣтскій разговоръ: много словъ, мало смыслу.
— Я очень люблю драму, сказала мистрисъ Вититерли, томно и болѣзненно глядя на Верисофта: но по несчастію, я всегда бываю больна послѣ Шекспира.
— Жена моя очень чувствительна, милордъ, прибавилъ супругъ ея: это настоящій цвѣтокъ, пухъ, или пыль, что на крыльяхъ у бабочки. Вы можете ее сдунуть, милордъ; право, сдунуть, и она улетитъ.
— Ахъ, Шекспиръ! милый Шекспиръ! стонала между-тѣмъ летучая мистрисъ Вититерли. Были ли вы, милордъ, въ томъ домикѣ, гдѣ онъ родился?
— Нѣтъ, сударыня.
— О! такъ вамъ надобно туда съѣздить. Я не знаю отчего.... но когда вы видѣли это мѣсто, записали тамъ свое имя, вы чувствуете какое-то вдохновеніе, въ васъ загорается пламя....
— Юлія, сказалъ мистеръ Вититерли: ты ошибаешься. Милордъ, она ошибается. Это—дѣйствіе не мѣста, а ея поэтическаго темперамента, ея эфирной души, ея огненнаго воображенія.
— А почему же не мѣста? возразила мистрисъ Никльби. Я помню, когда мы съ покойнымъ мужемъ ѣхали въ почтовой каретѣ изъ Бирмингама.... Позвольте! кажется, въ почтовой каретѣ?… да, точно такъ! и какъ теперь глажу, у почталіона былъ черный пластырь подъ левымъ глазомъ; мы тогда заѣзжали смотрѣть гробницу Шекспира, и потомъ пріѣхали на постоялый дворъ; я легла спать, и всю ночь мнѣ снялся человѣкъ съ пластыремъ подъ глазомъ. Мужъ поутру сказалъ мнѣ, что это Шекспиръ, и какъ я тогда была беременна Николаемъ то очень боялась, чтобы изъ него не вышелъ Шекспиръ.
