подъ ноги всякому, кто входилъ, и это доставляло большое удовольствіе госпожѣ ея.
— Вы прежде нигдѣ не жили въ компаніонкахъ? спросила она Катю.
— Извините, отвѣчала мистрисъ Никльби: Катя была нѣсколько лѣтъ компаніонкой при мнѣ, то-есть, при своей матери. Я и теперь не отдала бы ее въ чужіе люди, если бъ не обстоятельства. Мы жили въ достаткѣ; отецъ ея, мой мужъ—былъ человѣкъ извѣстный въ нашемъ околодкѣ; онъ имѣлъ независимое состояніе и если бы побольше думалъ о дѣлахъ, если бы совѣтовался со мною....
— Маменька! шепнула Катя.
— Пожалуйста подвиньтесь ко мнѣ, сказала мистрисъ Вититерли, глядя на дѣвушку: я такъ близорука, что едва васъ вижу.
Катя подвинулась. Начались распросы о ея познаніяхъ, дарованіяхъ, нравѣ. Мать разсыпалась въ похвалахъ дочери. Черезъ нѣсколько времени вошелъ въ будоаръ супругъ мистрисъ Вититерли, мужчина лѣтъ сорока пяти, съ претензіею на важность, но съ самою пошлою физіономіей. Пошептавшись съ женою, онъ обратился къ Катѣ и ея матери.
— Надо васъ предупредить, что Юлія очень чувствительна и нѣжна, сказалъ онъ; это настоящій цвѣтокъ, экзотическое растеніе.
— Ахъ, Генри! что̀ ты говоришь?
— А что̀ жъ, моя милая? развѣ не правда? Ты сама знаешь, что у тебя больше души чѣмъ тѣла; что душа твоя не вмѣщается въ твоемъ хрупкомъ физическомъ составѣ, вырывается на просторъ, разрушаетъ тебя. Всѣ доктора въ томъ согласны. Здѣсь, въ этой самой комнатѣ, не далѣе какъ недѣлю назадъ, я совѣтовался о тебѣ съ знаменитымъ сэръ Томли Снофимомъ, и онъ мнѣ сказалъ: «Гордитесь, милостивый государь, болѣзнью супруги. Это—драгоцѣнный даръ,
