ный старый слуга,—то есть молодой слуга, по нашему?
— Есть.
— Ну, что жъ они дѣлаютъ? разумѣется, плачутъ, грустятъ?
— Да, грустятъ.
— Теперь слушайте. Мать сидитъ въ креслахъ, закрывшись платкомъ: она плачетъ.—«О чемъ вы плачете, маменька?» спрашиваетъ дочь. «Пожалуйста, перестанте плакать,» говоритъ она: «а не то и я заплачу.»—«И я,» подхватываетъ вѣрный слуга.—«Что̀ можетъ утешить васъ, маменька?» спрашиваетъ опять дочь.—«Что̀ намъ дѣлать для этого?» подхватываетъ опять вѣрный слуга.—«О дочь моя! о вѣрный служитель!» отвѣчаетъ тогда мать: «меня ничто не можетъ утѣшить!» Или так: «Ничто не можетъ разсѣять моей печали!»—«Однако жъ попробуйте,» говоритъ слуга.—«Хорошо,» отвѣчаетъ мать: «я попробую. Не помнишь ли ты того танца, который въ былые счастливые дни».... Или такъ: «Который во время быстро-минувшаго нашего благополучія—ты танцовалъ съ этимъ ангеломъ!»—«Помню,» отвѣчаеть слуга.—«Такъ протанцуй же,» говоритъ мать: «пусть я увижу его еще разъ, прежде нежели мрачная могила, гробовая доска, рука смерти»,—и прочая.—Видите, какъ это естественно и легко!
Николай опять улыбнулся, и, положивъ книжку въ карманъ, обѣщалъ сдѣлать все, чего хочетъ директоръ.
— Вотъ, мой другъ, говорилъ онъ Смайку, ложась на постель въ тѣсной комнаткѣ, которую они наняли на другомъ концѣ города: мы съ тобой попали на чудную дорогу, и Богъ одинъ знаетъ, чѣмъ это кончится. Но какъ бы то ни было, счастіе выручило насъ изъ бѣды; такъ отложимъ все размышленія до завтра: утро вечера мудренѣе!
