разстегнутымъ воротомъ рубашки и со столовымъ ножомъ въ лѣвой рукѣ.
— Ахъ!.... не успѣлъ! вскричалъ онъ, и проворно сунулъ ножикъ въ карманъ, между-тѣмъ какъ глаза его дико блуждали по сторонамъ, а волосы были похожи на стогъ сѣна, раскиданный сильнымъ вѣтромъ.
— Альфредъ! сказала мадамъ Манталини, простирая къ нему объятія: я виновата.... О! виновата.
— Разорилъ! Промоталъ! кричалъ ея мужъ: ахъ! могъ ли я разорить чистѣйшее, совершеннѣйшее, изящнѣйшее, восхитительнѣйшее, твореніе, какое только живало на свѣтѣ отъ созданія міра до нашихъ временъ!.... О демоны преисподней! О громы небесные! О бури морскія! О пламя подземное!..... Анаѳема! Пустите меня!
Говоря эту чепуху, Манталини теребилъ свой карманъ, какъ-будто хотѣлъ вытащить ножикъ; потомъ вскочилъ, началъ бросаться изъ стороны въ сторону, и удерживаемый объятіями жены, долго и съ большимъ жаромъ порывался къ стенѣ, чтобы разможить себѣ голову, впрочемъ принявъ благоразумную предосторожность не дорываться до стѣны ближе, какъ на сажень.
— Успокойся, мой ангелъ! стонала между-тѣмъ мадамъ Манталини: въ разореніи нашемъ не виновать никто; мы оба виноваты; но мы можемъ еще жить счастливо. Успокойся, Альфредъ.... Успокойся!
Вѣроятно Манталини расчелъ, что съ его стороны будетъ неблагоразумно противиться такимъ убѣжденіямъ, и вслѣдствіе того, поговоривъ еще нѣсколько времени о самоубійствѣ, приведя нѣсколько блестящихъ примѣровъ, что такой-то джентльменъ застрѣлился, а такая-то леди отравилась ядомъ, онъ наконецъ пересталъ бѣсноваться и сѣлъ, погруженный въ глубокую, мрачную скорбь. Этотъ счастливый оборотъ дѣла доставилъ случай вынуть у него изъ кар-
