ныхъ шалостей,—а во всякомъ случаѣ доказательства жестокости, или небреженія. Тутъ были дѣтскія личики, которымъ судьба назначала цвѣсти красотой, но они поблекли преждевременно отъ безпрерывныхъ страданій; тутъ были лица съ потухшимъ блескомъ во взорѣ и съ морщинами на щекахъ, другія съ какою-то стекловидною кожею и съ оловянными глазами, третьи,—бѣдныя жертвы наслѣдственныхъ болѣзней,—съ язвами и глубокими шрамами, безъ рѣсницъ на покраснѣвшихъ вѣкахъ и безъ волосъ на измятыхъ черепахъ.
Одежда этихъ несчастныхъ вполнѣ соотвѣтствовала ихъ безобразію. На нихъ были не платья, а развѣ обрывки отъ платья, отнятаго у нищихъ. Голыя колѣни и локти, необутыя ноги, куртки безъ рукавовъ, безъ пуговицъ,—вездѣ грязь, вездѣ лохмотья.... Нѣтъ, мы не станемъ болѣе описывать ихъ наружности. Гадко и жалко, страшно и отвратительно!
Но въ то же время были въ этой сценѣ и такія черты, которые разсмѣшили бы другаго, менѣе чувствительнаго и близкаго наблюдателя чѣмъ Николай. На одной изъ каѳедръ стояла мистрисъ Сквирсъ надъ огромною чашею съ супомъ. Она раздавала этотъ усладительный составъ порціями по порядку каждому мальчику, употребляя притомъ большую деревянную ложку, которая, по своимъ огромнымъ размѣрамъ казалось была назначена для употребленія великановъ ужасно растягивала рты бѣдныхъ дѣтей, которыя, подъ страхомъ жестокаго наказанія, должны были проглатывать все, что въ ней содержалось, чтобы не тратить драгоцѣннаго супу, разливая по полу. На-право отъ мистрисъ Сквирсъ стоялъ рядъ воспитанниковъ, ожидавшихъ своей доли изъ чаши; налѣво другой рядъ,—тѣхъ, которые уже получили ее. Первые не обнаруживали свойственнаго дѣтскому возрасту апетита, но какъ-будто съ боязнію смотрѣли на мутную влагу, ко-
